— Ну, завели панихиду! — сказал Андрей Васильевич с неожиданным раздражением. Он был старше всех по возрасту, и разговор о медкомиссии тревожил его всерьез. — До ста, не до ста!.. Меняйте, ребята, пластинку.

Вошла бортпроводница, принесла всем кофе.

«Ту-154» приземлился в одном из самых больших аэропортов Европы. На здании аэровокзала было написано «ФРАНКФУРТ-МАЙН».

Тамара шла по огромному, как город, аэровокзалу — мимо киосков, магазинов, баров, составляющих целые улицы; мимо маленьких телевизоров перед креслами в зале ожидания (опусти монетку и смотри, коротая время); мимо бесчисленных стоек — их там больше восьмисот — с названиями и эмблемами всех авиалиний мира.

Возле стойки Аэрофлота она задержалась и спросила у немки-сотрудницы:

— Улли, Скворцов у вас?

Немка покачала головой, и Тамара пошла дальше.

…Возле пожарного депо, где пожарники проверяли готовность водяных пушек — вооружение огромной, похожей на красный троллейбус машины, — ей повстречался Тимченко.

— Тома, я тебе хочу испортить настроение. Я наблюдал, как ты работаешь с пассажирами, и мне не нравится.

— А что именно, Андрей Васильевич?

— Выражение лица, вот что! Пассажиры тебе неприятны, работа эта для тебя низкая: ты ее делаешь словно одолжение… Я уже давно заметил: прихожу в магазин, в ресторан, там красивая девчонка — официантка или продавщица. И на лице прямо напечатано: я бы могла артисткой выступать, а должна вам колбасу резать. При моей-то красоте!..

Тамара слушала эту нотацию, украдкой поглядывая по сторонам. А Андрей Васильевич продолжал поучать ее:

— Все хотят в артистки. Но ведь всем нельзя! Если вы все пойдете в артистки, кто же вас смотреть-то будет! Короче говоря, Тамара, надо менять стиль работы… Ну пойми, ты в авиации, ты летаешь! Что в жизни может быть лучше этого?.. Лично я не знаю.

Рейс продолжался. Часть пассажиров сошла во Франкфурте, а несколько человек сели. В салоне первого класса летел теперь молодой африканец в светлом костюме и непонятной парчовой шапочке. Рядом и сзади сидели еще двое в таких же шапочках — плечистые, настороженно молчаливые. Когда Тамара предложила им коньяк, спросив по-английски: «Сам брэнди, джентлмен?» — эти двое отказались, мрачно помотав головами, а молодой взял, улыбнулся Тамаре и поблагодарил по-русски:

— Спасибо.

Вспомнив поучения командира, Тамара вежливо улыбнулась в ответ.

Аэропорт в этой маленькой африканской стране был новенький, современный, но очень скромный. Африканца, улыбнувшегося Тамаре, ждал прямо у трапа белый лимузин.

Пожав на прощание руку Андрею Васильевичу, молодой африканец пригласил его вместе с экипажем в гости:

— Ай хоуп ту си ю эт май плэйс тунайт, кэптэн. Ю энд ер кру, — сказал он по-английски и по-русски добавил: — На чашка чайка.

Он сел в белый автомобиль и уехал вместе со своими телохранителями.

— В гости зовет. Как думаешь, надо пойти? — спросил Тимченко у встречавшего самолет представителя Аэрофлота.

Представитель, загорелый энергичный человек, не колебался ни секунды.

— Считаю, отказываться не надо. Этот парень здесь знаешь кто? Министр авиации… Учился в Москве. К нашим относится очень хорошо.

И представитель побежал в свою контору оформлять какие-то документы.

Подтянутые, сдержанные, как дипломаты, летчики вылезли из белой машины, которую прислал за ними министр, и направились к дому. По дороге Андрей Васильевич инструктировал Тамару:

— Я тебя взял, потому что ты лучше всех по-английски говоришь. Вот и разговаривай, поддержи марку.

— Да нас и пригласили-то из-за Тамары, — сказал второй. — Он на нее глаз положил.

Андрей Васильевич не позволил себе улыбнуться:

— Будем считать, что нас пригласили как представителей дружественной державы… И еще, Тома: предложат выпить — не отказывайся. Налей чуть-чуть, добавь доверху тоник или содовую и с одним стаканом ходи весь вечер… Они ведь пьют по-своему, не как у нас.

…Во внутреннем дворике большого одноэтажного дома стоял стол, а на нем полно бутылок. Летчики добавили к ним московскую с винтом, маленький подарок хозяину.

Тот очень обрадовался присутствию Тамары, но поздоровался со всеми одинаково сердечно:

— Добри ден, добри ден!.. Глэд ту си ю, май френдз. Летчики налили себе по-заграничному: на два пальца виски, на четыре пальца содовой. А молодой министр открыл московскую, налил себе стаканчик, сказал: «Поехали» — и выпил залпом. Тамара ехидно посмотрела на Андрея Васильевича, но тот спокойно прихлебывал свою слабенькую смесь.

…Потом включили музыку и министр танцевал с Тамарой. Сверху, с черного неба, светила луна, с боков — подвесные фонарики. Затем Тамару перехватил Игорь — он немножко ревновал ее к хозяину, а она, единственная дама в мужской компании, радовалась музыке, теплому ночному воздуху, тому, что Игорь рядом с ней и что он ревнует…

Утром, прогуливаясь под пальмами возле аэровокзала, Тимченко опять читал Тамаре нотацию. Вернее, это было предостережение:

— Имей в виду, Скворцов — человек для семьи совершенно неподходящий. Механик он первоклассный, этого не отнимешь, но с женщинами… Поэтому советую: если он начнет к тебе клеиться, гони его ко всем чертям!

— Спасибо, я так и сделаю. А если не начнет?

— Да ты не улыбайся. Вы все так. Каждая думает: «Пускай он с другими плохой, а я такая красавица, такая умница, что со мной он будет очень хороший…» А после плакать придется!

Тамара слушала и смотрела вбок, на губастого старика, который демонстрировал желающим дрессированную обезьянку. Обезьянка кувыркалась на асфальте, и Тамаре очень хотелось подойти и посмотреть. Но прерывать командира было неудобно.

— А знаете, кого я сегодня вез? — говорил Валентин Ненароков, стягивая свитер.

— Изюбра и нутрий для заповедника. Они у меня…

— Мама! — громко перебила Аля. — Гляди, веник весь обтерхался. Неужели нельзя новый купить?

Мать промолчала, чтобы не мешать рассказу Валентина. Но Аля хотела именно мешать: она была не в духе и, как всегда, вымещала это на муже.

— Да… Так вот, еле их довез. Они у меня… — снова начал Ненароков, но жена опять перебила:

— Ты за квартиру заплатил?

— Заплатил… Я ж тебе говорил.

— А за свет?

— И за свет. И за телефон. Ты нарочно перебиваешь? Так я Алику буду рассказывать, раз тебе неинтересно… Алик, изюбр — это знаешь кто? такой олень. У него рога, как… как…

Найти сравнение Ненароков не успел.

— Алик, иди стричься! — скомандовала Аля. — Мама, его надо подстричь.

— Прямо сейчас? — робко спросила Евдокия Петровна: она понимала, что Аля добивается ссоры, и заранее жалела зятя.

— А когда? Когда у ребенка колтун собьется?.. Алик, иди сюда! Кому сказано?

Алик уперся, хныкал. Мать шлепнула его по попке, тогда он заплакал всерьез.

— Ну что ты делаешь? — с досадой сказал Ненароков. — На меня злишься, а его бьешь… Не плачь, сынка. Смотри, чего я тебе привез.

Он пошел в коридор и вернулся с картонной коробкой. В ней сидел детеныш нутрии, покрытый грубым пухом, с перепончатыми, как у утки, лапками, но не красными, а черными.

— Мы!.. Мы! — обрадовался Алик.

— Ну, не мышка, но вроде. Нутрия. Мне в питомнике подарили.

Аля только этого и ждала.

— Ты чего на стол крысу ставишь? Убери сию минуту!

— Правда, Валечка. Уж на стол-то не надо бы, — сказала и Евдокия Петровна. А дочь уже перешла на крик:

— В помойку ее! В ведерке утопить гадость эдакую… Это он нарочно, мама, чтоб на нервах моих поиграть!

Ненароков слушал, слушал — и наконец не выдержал:

— Да ты замолчишь когда-нибудь? Ну что это за жизнь такая?!

— Тебе не нравится? Так уходи — никто не заплачет! Разведемся, и дело с концом!

— Вот опять ты, Аля… Зачем глупости говоришь?

И Ненароков отступил в привычном направлении: на крыльцо.

…Он сидел с незажженной сигаретой и вспоминал разговор, который часто приходил ему на память за эти пять лет.