— Напрасно. Что бы ты ни считал, эти люди принимают очень обдуманные решения. Потворство собственным прихотям, о котором ты говоришь, как раз того требует: они думают. А знаешь, что думаю я? Я думаю, что ты устал, проголодался и что тебе надо немного выпить. Лучше бы этой ночью ты никуда не ходил, для одного дня и так хватает.

— Я не могу не пойти, — сказал он резко.

— Хорошо, не можешь, — защищаясь, согласилась она.

— Прости, я уже на пределе.

— Да, я знаю. — Она направилась в ванную. — Я освежусь, и мы пойдем. Налей себе чего-нибудь покрепче, дорогой. А то ты уже показываешь когти.

— Мари?

— Да?

— Постарайся меня понять. Меня беспокоит то, что я там нашел. Я думал, будет иначе. Легче.

— Пока ты искал, я тебя тут ждала, Джейсон. Ничего не зная. Это было тоже нелегко.

— Я думал, ты хотела позвонить в Канаду. Ты не звонила?

Она на мгновение задержалась.

— Нет, — сказала она, — было уже поздно.

Дверь ванной закрылась. Борн подошел к столу, открыл ящик, взял бумагу и шариковую ручку и написал:

«Дело сделано. Я нашел свои стрелки. Возвращайся в Канаду и ради нас обоих никому не говори ни слова. Я знаю, где тебя найти».

Он сложил лист и сунул в конверт, потом достал бумажник, вынул французские и швейцарские банкноты, опустил в конверт и заклеил его. Сверху написал: «Мари».

Ему отчаянно хотелось добавить: любимая, моя безмерно любимая.

Но он этого не сделал. Не имел права.

Дверь ванной открылась. Он положил конверт в карман пиджака.

— Ты быстро.

— Разве? А мне показалось, что нет. Что ты делаешь?

— Мне нужна была ручка, — сказал он, взяв ее со стола, — если у этого парня будет что мне рассказать, надо будет записать.

Мари увидела пустой и сухой стакан:

— Ты так и не выпил?

— Я обошелся без стакана.

— Понятно. Идем?

Они ожидали в коридоре, когда появится грохочущий лифт, молчание было неловким, в прямом смысле непереносимым. Он взял ее за руку. Она сжала его ладонь и посмотрела в глаза. Ее взгляд говорил, что ее самообладание подвергается проверке, а она не знает почему. Сигналы были посланы и получены, сигналы не настолько громкие и резкие, чтобы прозвучать сиреной тревоги, но она расслышала их. То был отсчет времени, жесткий и необратимый, предвестие его ухода.

О Господи! Я так тебя люблю. Ты рядом со мной, мы касаемся друг друга, а я умираю. Но ты не можешь умереть со мной. Не должна. Я Каин.

— Все будет хорошо, — сказал он.

С шумом подошла металлическая клеть. Джейсон открыл решетчатую латунную дверь и вдруг чертыхнулся вполголоса:

— Забыл!

— Что?

— Бумажник. Я оставил его в ящике письменного стола на случай, если на Сент-Оноре будет что-нибудь не так. Подожди меня в холле.

Он мягко втолкнул ее в лифт, нажав свободной рукой на кнопку.

— Я сразу вниз. — Он закрыл решетку, которая отрезала от него ее удивленный взгляд. Повернулся и быстро пошел обратно в номер.

Вынул конверт из кармана и положил на тумбочку рядом с лампой. Он смотрел на него, ощущая нестерпимую боль.

— Прощай, любовь моя, — прошептал он.

Борн ждал под моросящим дождем у отеля «Мерис» на улице Риволи, наблюдая за Мари через стеклянные входные двери. Она расписалась у стойки за свой чемоданчик и получила его. Теперь она явно спрашивала у слегка удивленного клерка свой счет, чтобы оплатить номер, который занимала меньше шести часов. Прошло минуты две, прежде чем счет был предъявлен. С очевидной неохотой. Гости «Мериса» так себя не ведут. Весь Париж остерегается таких нежелательных визитеров.

Мари вышла на улицу, в темноту и дымку моросящего дождя. Отдала ему чемоданчик с вымученной улыбкой и сказала, чуть задыхаясь:

— Этот человек мной не доволен. Уверена, что он думает, будто я использовала номер для каких-нибудь фокусов.

— Что ты ему сказала? — спросил Борн.

— Что у меня изменились планы, и все.

— Правильно, чем меньше слов, тем лучше. Твое имя значится в регистрационной карточке. Придумай, зачем ты снимала там номер.

— Придумать? Я должна придумывать причину? — Она заглянула ему в глаза, уже не улыбаясь.

— Я хотел сказать: мы придумаем. Естественно.

— Естественно.

— Пойдем.

Они пошли в сторону перекрестка. Громыхали машины, дождь усиливался, туман сгущался, обещая неминуемый сильный ливень. Он взял ее за руку — не для того, чтобы поддержать, даже не из вежливости, а только для того, чтобы до нее дотронуться, почувствовать ее. Осталось так мало времени.

Я Каин. Я смерть.

— Можно помедленнее? — резко спросила Мари.

— Что? — Джейсон сообразил, что они почти бегут. На несколько мгновений он опять оказался в лабиринте, заметался по нему, осознавая это и не осознавая. Он посмотрел вперед и увидел ответ. У перекрестка рядом с ярким газетным киоском остановилось пустое такси, и водитель что-то кричал продавцу через открытое окно.

— Я хочу взять такси, — сказал Борн на ходу, — сейчас хлынет.

Когда они, запыхавшись, добежали до перекрестка, пустое такси отъехало, свернув налево на улицу Риволи. Джейсон взглянул в ночное небо, чувствуя, как по лицу ударяют тяжелые капли. Начался ливень. Он посмотрел на Мари в манящем свете газетного киоска: она ежилась под внезапно хлынувшим потоком. Нет, она на что-то неотрывно смотрела… не веря глазам, потрясенно, с ужасом. Вдруг она закричала, лицо ее исказилось, она зажала рот рукой. Борн схватил ее, притиснул головой к своему мокрому плащу. Она никак не могла замолчать.

Он обернулся, чтобы понять причину ее истерики. И увидел, и в эту невероятно малую долю секунды понял, что отсчет времени пресекся. Он совершил последнее злодеяние, и теперь не может ее оставить. Пока не может. На прилавке в ближнем ряду лежала утренняя газета с броскими черными заголовками:

Под этими кричащими словами была фотография Мари Сен-Жак.

— Прекрати! — шепнул Джейсон, корпусом прикрывая ее лицо от заинтересовавшегося продавца газет и доставая из кармана монеты. Он бросил их на прилавок, взял две газеты и увлек ее на темную и мокрую от дождя улицу.

Теперь они оба были в лабиринте.

Борн открыл дверь и пропустил Мари. Она стояла неподвижно и смотрела на него, бледная и испуганная, в неровном дыхании явственно слышались страх и гнев.

— Я дам тебе выпить, — сказал Джейсон, подойдя к столу. Наливая, он попал взглядом в зеркало и почувствовал неодолимое желание швырнуть в него стаканом — столь омерзителен был он себе. Что он наделал! О Господи!

Я Каин. Я смерть.

Он услышал, как она охнула, и обернулся, но было уже слишком поздно для того, чтобы кинуться и вырвать у нее из рук страшную вещь. Боже, он забыл! Она увидела на ночном столике конверт и теперь читала его записку. Ее крик был воплем страшной, жестокой боли:

— Джейсо-о-о-о-н!..

— Пожалуйста! Не надо! — Он подбежал к ней. — Это не имеет значения! Теперь это не в счет! — беспомощно взывал он, видя, как слезы наполняют ее глаза и стекают по щекам. — Послушай! Это было раньше, не теперь.

— Ты хотел меня оставить! Господи, ты хотел меня оставить! Ее глаза превратились в два пустых, слепых знака паники. — Я это знала! Чувствовала.

— Это я тебя заставил почувствовать! — сказал он, вынуждая ее посмотреть на него. — Но теперь все. Я тебя не оставлю. Послушай меня! Я тебя не оставлю!

Она снова закричала:

— Я задыхалась!.. Было так холодно!

Он привлек ее к себе, обхватил.

— Нам надо начать все заново. Постарайся меня понять. Теперь все по-другому. Я не могу изменить того, что было, но я не оставлю тебя. Так не оставлю.