Луизе казалось, что ей удалось создать очень приятный домашний очаг, хотя она не могла не согласиться с Джесоном, когда он сказал, что в этом доме утрачена та особая атмосфера, которая была в его красностенной комнате. А в июне в их домик пришла повестка из мобилизационного пункта в Айове, переправленная сюда отцом Джесона. Джесон побледнел, он был испуган. — К черту, — сказал он, — не дамся я им. Луиза увидела, что он дрожит. Она подошла, прижалась к нему, поцеловала его, шепнула ему на ухо, что они могут уехать в Канаду или в Европу или она родит ребенка, но это не вывело его из оцепенения. А когда неделю спустя она сообщила ему, что похоже у нее и вправду будет ребенок, еще более неприятная гримаса исказила его лицо.

— Ненавижу все это! — сказал он. — Ненавижу… — И взмахом руки он дал понять, что имеет в виду все то, что именуется домашним очагом.

— Но ты же хочешь ребенка, ведь правда? — спросила Луиза. — И тогда тебя не призовут.

— Кто это, черт подери, хочет ребенка? — закричал он на нее. — Сначала он высосет все соки из тебя, а затем явится на свет божий и изгадит жизнь мне. Нет, я этого не хочу. Мне он не нужен. Мне вообще никто не нужен… — И он выбежал из дому, взял «фольксваген» и уехал, оставив Луизу одну, с ее обедом, над которым она так долго трудилась в этот вечер.

10

Когда Джесон не приходил ночевать домой, а время от времени с ним это случалось, Луиза знала, что он ночует у Нэда Рэмптона — единственного, по-видимому, человека, на которого не распространялась его мизантропия. Луиза никогда не спрашивала у Джесона, где он пропадал — она и так это знала. Она знала также, что беседы с другом успокаивают его, так как ей случалось иногда бывать в Сан-Франциско и наблюдать их вдвоем. Стоило Джесону переступить порог нэдовской конуры, и напряжение его ослабевало. А затем начинались долгие неторопливые беседы двух друзей, и они затягивались так далеко за полночь, что у Луизы слипались глаза. Зато потом, когда они, возвращаясь домой, ехали по мосту через Залив, Джесон хотя бы удостаивал ее разговора.

— Уж эта чертова страна, — говорил он. — Уж эта наша дерьмовая Америка. Родись я где-нибудь в другой стране, до чего было бы хорошо, до чего хорошо!

— Да, — говорила Луиза. — Мне кажется, ты прав.

— Нэд считает, что нам надо податься в Мексику. Ведь как живут там индейцы?.. Сидят себе, жуют алоэ. Никаких войн. Никакой собственности. Они живут прекрасно и возвышенно от колыбели до могилы.

И кончилось тем, что они действительно покинули Беркли, хотя и не для того, чтобы переселиться в Мексику.

По-видимому, сам Нэд Рэмптон был нужнее Джесону всякой Мексики, куда тот его посылал, потому что однажды после очередной отлучки из дома на всю ночь Джесон заявил Луизе, что с Беркли покончено и они переезжают к Нэду в Сан-Франциско.

— Нет, — сказала Луиза. — Нет, Джесон. Это невозможно! — Она была в ужасе — приятель мужа вызывал в ней глубокую неприязнь, хотя она и не решалась открыто в этом признаться.

— Какого черта, почему невозможно? Мне надоело таскаться туда-сюда, а именно сейчас мне нужен Нэд, он мне просто необходим.

— Но как же так, — сказала Луиза, — ведь этот чердак — одна большая комната. У нас с тобой не будет даже своего угла.

— Мы поставим перегородку.

— А не может он переехать сюда? У нас хотя бы есть вторая комната.

— Нет, он не станет переселяться в Беркли. Да черт побери, Луиза, это же не он нуждается во мне, а я в нем.

— Нет, — сказала Луиза. — Я не поеду туда и все.

Я останусь здесь. Я здесь цветы посадила и все так хорошо устроила.

Джесон пожал плечами.

— Ну что ж, — сказал он, — твое дело. Оставайся, если хочешь, а я уезжаю.

И как ни сильна была неприязнь Луизы к Нэду Рэмптону, все же в ее собственных глазах это было чем-то незначительным по сравнению с ее любовью к Джесону Джонсу. К тому же Луиза не могла не признаться себе, что душевное состояние ее мужа стало вызывать в ней тревогу, и потому, увидев, что он тверд в своем намерении, она в конце концов согласилась переехать вместе с ним.

Чердак Нэда в Сан-Франциско имел в длину сорок ярдов; пол, потолок, стены — все было бетонное. Помещался он на пятом этаже торгового здания, все нижние этажи которого были заняты под товарные склады. В глубине чердака, как раз напротив входной двери, в одном углу нахедился души раковина, в другом углу — газовая плита и мойка. Уборная была этажом ниже. Нэд перетащил свою постель подальше от входа — в ту часть помещения, где находилась плита, чтобы хоть как-то отделиться от Джесона и Луизы, и воздвиг между их постелью и своей перегородку из чемоданов и картонной тары не выше человеческого роста.

— Я не стану заглядывать за нее, — заверил он Луизу, и первые несколько дней их совместного проживания оставался верен своему слову и даже отводил глаза, когда она шла по старому вытертому ковру через весь чердак в душ. Вечерами, возвратившись из колледжа, она сидела в своем углу у входа и читала, а Нэд и Джесон, понизив голос, разговаривали по душам. Луиза не проявляла интереса к их беседам, и это раздражало Джесона. Он сообщил ей об этом, ибо основное жизненное правило, установленное Нэдом, заключалось в том, что говорить нужно все, без обиняков, дабы ничто не разъедало человека изнутри.

Луиза ответила, открыто и чистосердечно, что ее эти беседы действительно не интересуют, что новая жизненная философия ей ни к чему, и, может быть, конечно, Америка и прогнила насквозь, но она сама — нет.

— Вот именно, что и ты, — сказал Джесон. — Мы все прогнили насквозь. Нас разложила эта система.

— Если только, — сказал Нэд, устремив тяжелый взгляд на своего ученика и последователя, — если только мы не вырвемся из оков собственного «я». Тогда мы освободимся от самих себя и от нашего окружения — от Америки. Мы сдерем с себя коросту и выдавим гной.

— Именно так, — сказал Джесон, — именно так. Если только… — И он стукнул кулаком по ладони. Луиза пожала плечами.

Нэд поставил диагноз духовной болезни Джесона: разлагающееся общество навязало Джесону свое собственное толкование его личности, которое никак не отражает его истинного «я». Вот почему он так несчастен, вот откуда этот разлад с самим собой.

Луиза предложила несколько иной вариант:

— Может быть, ты чувствовал бы себя лучше, если бы поменьше копался в самом себе?

— Но послушай, Луиза, — сказал Нэд, — у нас же нет ничего, кроме самих себя, это все, что мы имеем.

Для излечения от недуга Нэд предложил Джесону на первых порах начать с умеренных доз наркотика, именуемого ЛСД, который поможет ему освободить свое истинное «я» от навязанных ему искусственных представлений. Джесон глотнул слюну и сжал кулаки.

— Это то же, что марихуана, — сказал Нэд, — только более действенно. Обратись ты к нему раньше, так никогда не довел бы себя до такого состояния.

— Идет, — сказал Джесон.

— А ты что скажешь, Луиза?

Луиза пожала плечами.

— Я не знаю. Надеюсь, что ему хотя бы не станет плохо и он не выбросится из окна.

— Не выбросится, — сказал Нэд, — ведь мы с тобой будем здесь.

— Конечно.

— Или, может быть, ты хочешь попробовать вместе с ним?

— Ну нет. — Луиза покачала головой.

В четыре часа пополудни Джесон проглотил свой сахарный комочек. Его начала бить дрожь, но Луиза взяла его за руку, и он понемногу утих. Глаза у него остекленели, а на лице появилось то выражение надменного покоя, которое когда-то так привлекло к нему Луизу. Потом он встал и начал расхаживать по чердаку, веселый, спокойный и счастливый, как дитя. Минут тридцать он забавлялся, гремя дверной ручкой, потом подошел к книжной полке и стал перебирать пальцами корешки книг, словно клавиши рояля. Когда стемнело, он подошел к окну и поглядел на полосу Залива, видную в просвете между крыш, — на мерцающие там, на другом берегу, огни.

— Поглядите, — сказал он. — Поглядите на эти огоньки.