И эта неубедительная версия вскоре лопнула. Естественно, восьмилетний мальчик не мог назвать точное время, когда он видел «Павлика в кустах». «Я ходил на кухню искать зайку», — твердил он. Петр прекрасно помнил (но смолчал — все, должно быть, помнили, но молчали), что про игрушку Полька канючил за столом, то есть уже после прихода Маргариты. «Павел был дома, когда я привел ее туда, — думал Петр, — в папиной комнате. Подсознательно я засек отражение желтых цветов возле занавески, которая вздрогнула как от сквозняка. Он прятался за занавеской.»

Вдруг все подтвердилось, подследственный сдался. Да, услышал шаги, спрятался, выждал, ударил несколько раз в исступлении, себя не помнил. Орудие убийства — по забавно- жутковатой иронии — бронзовая фигурка зайца, стоявшая на комоде. На статуэтке обнаружились свежие отпечатки пальцев Павла, а кровь он стер. Это обстоятельство (а также розы) использовал адвокат при защите: несчастного юношу сокрушило неожиданное известие про невесту, он действовал в состоянии умопомрачения, не уничтожив важнейшие улики, не избавившись от обличающего букета. («Не я виноват в его аресте, — успокаивал себя Петр, — Павла вычислили бы по отпечаткам!») Убийство непредумышленное, спровоцированное, в сущности, самой жертвой, вызывающе заявившей жениху, что ее «работа» ей нравится! («Дадут года три, а может, добьемся условного!») На беду, судья («эмансипированная змея» — по выражению дяди) попалась мужененавистница, мстящая сильному полу за собственные жизненные «дребезги». И сумевшая добиться максимального, в этих условиях, срока. Конечно, подавались апелляции во все инстанции, но судьбе было угодно, чтобы Павел начал проходить преисподние круги уже здесь, на земле. Адвокат — он, творивший чудеса для чужих! — после всех перипетий даже слег.

А Павел на Петра все-таки обиделся, на два письма в лагерь не ответил (с дядей же переписывался), и старший брат, подавив комплекс вины, затвердел в принципе: убийца получил по заслугам. Через год пришло письмо — коротенькая записка, которую философ помнил наизусть («Петр, я скоро умру, я тебя прощаю, и ты меня прости и молись за меня каждый день. Твой брат» — подпись), потом — извещение о кончине от двустороннего воспаления легких.

Петр Романович молился за отца и брата, он вдруг остался один (даже дядя переехал в квартиру тестя), и не было для него ничего дороже этого одиночества — на всю жизнь, так он планировал. Шли годы, так все и складывалось — до того мгновенья, как он вышел на галерейку на закате дня и жизнь взорвалась огненным столпом, поднявшимся в небо.

«Неужели мне придется повторить судьбу брата?» — странная мысль явилась во время допроса и не оставляла. Странная — потому что Павел, при всех смягчающих обстоятельствах, был виновен; Петр же, как говорится, ни сном ни духом. По привычке к самоанализу, философ принялся докапываться: как, откуда могла возникнуть эта аналогия? И докопался: «В тот момент, когда я увидел мертвого брата, то подсознательно почувствовал: он не убийца! Его убили, как убили Маргариту и Подземельного».

Открытие — абсолютно алогичное и бездоказательное — до того потрясло Петра Романовича, что он так и замер (в качалке в темной комнате). Нонсенс! Преступник сознался. или он взял на себя чужую вину в припадке отчаяния, безысходности, умопомрачения, наконец? «Умопомрачение» — это слово употребил Евгений Алексеевич в пламенной защитительной речи, характеризуя состояние аффекта в момент убийства. Но не в момент признания! Опытнейший адвокат, близкий родственник (общавшийся с племянником в течение процесса), конечно, заметил бы признаки помешательства или глубинной лжи: невиновный оговорил сам себя! Нет, эту бредовую идею следует оставить и защитить собственную жизнь. «Дядя — запасной полк, если дело дойдет до ареста. Однако мне дана неделя и я должен сам справиться!»

Петр Романович вышел на галерейку за выстиранными еще в четверг джинсами (всю минувшую ночь он провел на ногах в своей парадной, так сказать, форме), гигантское пятно гари вдали на кирпичной стене внезапно напомнило про соседку — и такими никчемными, даже смешными показались ему недавние переживания, «страсти по девке», но — опять кольнуло в сердце! — опять многозначительная аналогия. «Аналогия беспочвенная, — констатировал он отстраненно, — я не способен так любить, чтобы убить. Ну просто не способен любить — и слава Богу!»

Дверца справа приоткрылась, возникла Варенька — сквозь стекло, на галерейку не вышла — и спросила:

- Вы думаете, я вас разыграла?

- Я вообще о вас не думаю, — ответил он равнодушно и вдруг насторожился: — А зачем? Зачем вам меня разыгрывать?

- Я вовсе не.

- Нет, ответьте! Вы действуете по чьему-то поручению?

- Что вы о себе воображаете, философ? Ну. было забавно взять неприступную крепость.

«Врет, матушка, — понял Петр Романович, и ему стало скучно. — На минутку действительно увлеклась.» — Он не был таким уж Дон Жуаном, но знал, что женщинам нравится, и пользоваться этим умел — без особых радостей, но и без страданий. (Покаяние на исповеди — легкая епитимья — свободен!)

- Ладно, считайте, вы меня взяли и отпустили, — бросил небрежно- фамильярно (как женщине доступной); она улыбалась вызывающе, но мрачный огонек дрожал в бирюзовых глазах; и они расстались, одновременно прозвенев стеклянными дверьми.

12

Три дворняги надрывались в лае, отворилась дверь, они враз угомонились.

- Архитекторы Ямщиковы здесь живут?

- Здесь. Но их нет.

- Они на реставрации в храме?

- Сегодня воскресенье. Наверное, пошли прогуляться.

- Извините.

- Не за что.

Дверь закрылась.

Петр Романович огляделся и присел на завалинку бревенчатой избушки. Прямо перед ним — большое храмовое строение; медные луковки, еще без крестов, медово горят на солнце, и жаркий ветерок гуляет по просторному зеленому двору. Древнерусский ландшафт заключен в рамки полуразрушенных монастырских стен. Дверь опять отворилась, появился тот же монах, молодой, в черном облачении, пригласил учтиво:

- Подождите в доме.

- Не беспокойтесь, я здесь посижу, здесь хорошо. Дело идет? — Петр Романович кивнул на храм.

- Потихоньку. — Юноша остался стоять на пороге, тоже гладя вверх на новенькие купола.

- Мне в деревне сказали: они у вас живут, в избушке.

- Да, во второй половине.

- Игорь на этой неделе дважды ездил в Москву. Он возвращался сюда ночевать, не помните?

- Я его не видел, но собаки ночью лаяли.

Рыжие дворняги, исполнив долг, мирно лежали у ног гостя и внимательно слушали.

- Что-то случилось?

- Сегодня в полночь был убит мой брат.

- Убит? — Монах задумчиво перекрестился. — Вы подозреваете в преступлении Игоря?

«Ничего себе монах соображает!» — насторожился Петр Романович.

- Нет. Но они были близкими друзьями, возможно, Ямщиков что-то знает о мотивах, о причинах.

- Как звали вашего брата?

- Павел Острогорский.

Юноша стоял неподвижно и молчал, но Петр почувствовал интуитивно: имя брата ему знакомо. Понятно, Игорек по ходу дела перед монахом душу облегчает. Очень интересно, однако тайна исповеди — преграда неодолимая.

- Но сегодня он здесь ночевал?

- Наверное. На литургии был. А вас как звать?

- Петр. («И про меня наверняка слыхал!») Видите ли, меня подозревают в убийстве.

- Брата?

- Да. В течение недели я должен доказать обратное. Благословите, батюшка!

Петр Романович, сложив руки лодочкой, подошел под благословение, услышал шепот: «чтобы тайное стало явным»; услышал шаги.

Игорь с Тоней стояли в траве, как дети, держась за руки — еще одна (считая дядю с теткой) идеальная пара, что даже странно в нынешнее лихолетье; вот только детей им Бог не послал, а может, не хотят. С годами они все больше походили друг на друга: темноволосые, невысокие, худощавые, одеты скромно, Тоня в длинной юбке и платочке.