— Мне нужны монеты, пан бискуп, — краснея, взглянула на епископа Ксения. — Владислав отпускает на волю Ежи, но не желает видеть того в Замке. А моей калиты не довольно будет… и ныне, святочные дни же…

Пан Сикстуш положил ладонь на ее макушку, скрытую бархатным чепцом, прерывая ее.

— Доле о том, пани. Мой Люшек отсчитает, сколько надо. И не надо вести речи о возврате. Мой долг перед паном Смирцем должен быть оплачен. Хотя бы серебром.

Ксения в порыве благодарности прижалась щекой к его другой руке, придерживающей книгу на коленях. Ведь кроме бискупа она не знала, у кого еще ей просить монет. Мария могла отказать, пойдя на поводу у Влодзимежа, не питавшего теплых чувств к Ксении, как и все остальные, кто узнал ее и винил ее ныне. А быть в долгу у пана Добженского Ксения не желала.

— У тебя еще есть время. До дня Трех королей, — напомнил бискуп, прислушивавшийся к разговору матери и сына прежде, гладя ее по голове через бархат чепца, по косам, что виднелись из-под него. И сердце Ксении замерло на миг — всего несколько дней, от которых зависела вся ее дальнейшая жизнь…

1. В то время — вид кукольного театра, в котором разыгрывались представления на библейские темы и светские представления, часто с добавлением национальных персонажей. Например, в Украине — Запорожец (а-ля Петрушки в русском кукольном театре — вертепе

2. Что за безумие охватило тебя? (лат.)

3. 23 ноября

4. Усыновление (лат.)

5. Жди от другого того, что сделал ему когда-то сам (лат.)

6. Остерегайся того, кто обманул тебя хотя бы однажды (лат.)

Глава 59

На рассвете следующего дня, едва лучи зимнего солнца заиграли яркими бликами на снежном полотне, раскинувшемся вокруг Замка, Ксения спустилась в темницу под брамой. Стражник, видимо, был уже предупрежден — без лишних слов открыл толстую дверь каморы, пропуская ее внутрь. Чутко спавший Ежи открыл глаза тотчас, как услышал скрип петель и тихий шелест подола ее платья по каменному полу.

— Кася? Что ты делаешь тут? — встрепенулся он, кутаясь в доху, стараясь укрыться в ней от легкого холодка, что наполнил темницу в очередное морозное утро. Заспанный и хмурый, он выглядел сейчас старше своих лет, не таким бодрым и сильным, как привыкла видеть его Ксения, и оттого снова слезы подкатили к глазам.

— Владислав отпускает тебя, — тихо проговорила она. — Ты сможешь идти сам?

— Ну если только не далеко, — ответил ей Ежи, не скрывая своей радости вести, что она принесла с собой. Черты лица его смягчились, улыбка тронула губы и заиграла в глазах. — Снова камчуга клятая!

— До саней, что во дворе стоят, — отводя глаза в сторону, произнесла Ксения, помогая ему накинуть на плечи доху на медвежьем меху, чтобы утренний мороз не добавил к его хворям еще и горячки. — А там по лестнице крутой да по самую крышу… Ты был в той каморке, должен узнать ее.

Ежи с силой вдруг сдавил ее пальцы, заставил взглянуть в свое лицо.

— Он отпускает на волю, но не простил, ведь так? — глухо спросил Ежи, глядя на Ксению повлажневшими глазами. — Не простил меня?

Она не смогла ответить, только головой покачала, и он как-то поник враз, опустил плечи. После с трудом поднялся на ноги и, хромая на правое больное колено, стараясь как можно меньше опираться на хрупкое плечо Ксении, поднялся по узкой лестнице из подвала брамы на залитый солнечным светом двор. Там уже спешил на помощь Ксении слуга епископа, Люшек, что недавно передал ей туго набитый мешочек с монетами и ныне утром помог найти в граде свободную комнату на постой, принял тяжесть тела Ежи на себя и усадил того в сани. А после занял место на козлах подле возницы, ведь одной Ксении ни за что не справиться там, в корчме с таким-то увальнем.

Ксения плотно укрыла Ежи меховой полостью, аж до самого подбородка закутала от снега, что может лететь из-под полозьев саней, но он не стал протестовать этому, совершенно обессиленный подъемом по крутой лестнице. А после вдруг обернулась к северному крылу Замка, взгляд из окна откуда так жег ей ныне спину. Смотри, говорила она своим взором, смело встречаясь глазами с Владиславом, наблюдающим за тем, что происходило во дворе. Смотри, как он страдает, тот, кто взрастил тебя с малолетства, тот, что душу положит за тебя…

А затем отвернулась, села подле старого шляхтича, стараясь не оборачиваться, когда сани двинулись с места резко, когда миновали темный проем брамы, уезжая в распахнутые стражниками ворота в град. Ехать было совсем близко, и потому уже спустя некоторое время сани снова остановились возле корчмы на окраине Заслава, такой знакомой Ксении. Полноватая хозяйка была та же: говорливая и шумная, она встретила постояльцев на пороге, с любопытством вглядываясь в черты тех, кто ступил в ее корчму, окидывая взором еле идущего Ежи.

— Не зараза какая? — нахмурив брови, спросила она, глядя на его бледного лицо, на то, как навалился он на Люшека и Ксению, помогавших ему идти в комнату. — Мне заразы тут не надо никакой! И так настрадалась в прошлую зиму, когда супруга моего к себе Господь прибрал, а мне память оставил.

— Камчуга у него, — отрезала Ксения холодно, с трудом подавляя в себе приступ острой неприязни к этой женщине. Она еще помнила каждое слово из тех речей, что та пересказывала некогда ей, больно ударяя в самое сердце. — А эта хворь незаразна. Воды бы горячей нам, хозяйка. Да снеди какой. И за лекарем пусть слуга пойдет. Лекарь надобен.

Комната, казалось, совсем не изменилась за эти пять лет, что не видела ее Ксения. Те же стены, то же небольшое оконце, выходящее в узкую улочку, та же скудная обстановка. Ее путь совершил какой-то странный поворот и снова вывел ее сюда спустя столько времени. И снова боль и горечь, снова чувство вины разрывает сердце, мешает дышать полной грудью… Очередной странный виток. Как и тот, что вернул ее некоторым образом в те дни в Московии, когда Владислав был так холоден и так неприветлив с ней.

— Что с Анджеем? — спросил Ежи обеспокоенно, отдышавшись после того, как слуга корчмы на пару с Люшеком, с трудом втащив по крутой лестнице в эту комнатку под самой крышей, усадили его на постель. — Что Владислав решил?

— Анджей отныне его законный сын, — проговорила Ксения, отворачиваясь к окну, давая Люшеку возможность послужить шляхтичу, не смущаяя того ее присутствием — стянуть с его ног сапоги, а с тела холодный от мороза и грязный жупан. Потом, когда тот ушел вниз, чтобы помочь холопам, что в корчме трудились, принести горячую воду для умывания, Ксения смогла рассказать все, о чем знала, не опасаясь посторонних ушей, опустившись на колени перед Ежи, взяв в ладони его большие руки.

— Я не ведаю, что мне делать, Ежи. Он так холоден со мной, и это рвет мою душу. Я боюсь, что он никогда не простит ни меня, ни тебя, — шептала она, пряча свое заплаканное лицо в его ладони.

— Верь, Касенька, верь, — гладил ее косы Ежи свободной рукой. — Не нынче, так позже… Сердце ж не камень, а кровь не вода. Как он может не простить тебя, когда у него перед взором будут глаза, так схожие с твоими? Коли б совсем не терпел нас с тобой, то выкинул бы окрест земель этих без раздумий. А тут и остаемся мы в Заславе, и Анджей к тебе допущен. Ты потерпи, Касенька… потерпи… Сердце не камень.

— Что с рукой твоей, Ежи? — с замиранием сердца спросила Ксения, чувствуя, как цепляются нити грубого полотна, которым была замотана его правая рука, за ее волосы. — Он ли то? Что он сделал?

Ежи долго не отвечал ей, словно раздумывая над ответом. Он действительно думал, что сказать ей, а о чем промолчать, чувствуя ее волнение, ее сомнения. Да, Владислав лично бил его в тот день, когда спустился в темницу под брамой, узнав о том, что Ксения жива и здорова, что в вотчине его хозяйкой ходит. Бил жестко, не жалея сил, да и Ежи не желал защищаться от этих ударов, ощущая в себе вину за ту боль душевную, что рвала тогда Владислава на части и до сих не давала ему покоя. А рука…