— Слышать можно многое, но познать истинные слова из услышанного — нелегкий труд, — бискуп приподнял серебряный кубок, словно салютуя своей собеседнице, а потом пригубил ароматного вина. — Дивный нектар! Теплое вино да горячие кирпичи — вот мои друзья в нынешнюю пору, когда так давит грудь ледяная рука хвори. Она сковала мои члены, мешает дышать полной грудью. Я уже давно не веду службы, сижу для статуса на скамье, пока те, что помоложе, творят их. Но нынче что-то совсем худо… даже ноги не служат толком. Да, я уж не молод, и полагаю, что вскоре минет и мой срок ступать в мире земном. И я безмерно рад, что все тайны стали явью до того момента, как мне пришлось бы говорить о них на исповеди. Ведь в том случае я бы открыл ваши с паном Смирцем тайны без вашего ведома, без единой возможности сказать вам наперед о том. Кто ведает, как поступил бы Владислав тогда?

— Святый Боже! — Ксения замерла на месте, вцепившись в кубок пальцами, так что заболели суставы. Пан епископ ведал обо всем! Знал еще до того, как Добженский случайно попал на двор Ежи и узнал в дочери пана Смирца некогда сгинувшую в огне панну из Московии. Епископ кивнул, заметив, как она побледнела, подтверждая ее мысли.

— Даже немые могут говорить порой. Пани помнит немого хлопа из сгоревшей корчмы? Он пришел в святую обитель братьев-бернардинцев несколько лет назад. Все желают покаяться в своих грехах, когда муки терзают тело, полагая, что сняв с души тяжкий груз, уменьшат накал боли. Так и он покаялся во многом: в убийстве, в подлоге, — епископ замолчал на миг, а потом продолжил. — Сожалею ли я о том, что сделано? И да, и нет, пани. Как я могу сожалеть о том, что Владусь стал тем, кем ему положено быть по крови, по долгу? Когда он так твердо сидит ныне на своем месте, и никто ему ни угроза, даже он сам себе. Я жалею лишь о тех терниях, через которые провел его на этом пути к этой вершине. Панна из Московии была помехой тому, она должна была уйти из его жизни, но, видит Бог, уйти не из мира живых. Я мог бы приказать кому угодно из своих людей помочь панне заснуть вечным сном, но именно пан Смирец, сам не ведая того, разыграл бы мою партию так, как я видел с самого начала, расставляя фигуры. Женщина, что взяла в руки каленое железо ради мужчины, способна отказаться от него без толики сомнения, коли то на благо ему пойдет. Я по долгу службы читаю души людские, но тогда, после пожара в корчме, я едва не лишился разума, полагая, что ошибся в том, что увидел в пане Смирце. Старый шляхтич без сожаления отрубит голову своему врагу, но придержит коня, чтобы тот не раздавил копытами Божью тварь — кошку или собаку… Я знал то, а тут такие вести! Я вглядывался в пана, пытаясь прочитать хоть что-то в его душе, но безуспешно. И только спустя время Господь послал мне возможность узнать о том, как провел всех старый лис. Я должен был разгадать его план, но не смог. Анджей… Нежданный дар небес! Пани подарила нам чудесного панича. Истинный шляхтич, истинный Заславский!

— С примесью московитской крови? — не сумела прикусить язык Ксения, но бискуп даже бровью не повел на ее реплику.

— Пани будет удивлена, но у многих, кто несколько лет назад так ругал пани за место рождения, в жилах пусть капля, но все же именно той крови, что в теле московитов течет. Ведь те издревле бок о бок с литвинами жили, — устало ответил ей бискуп. — Дело не в крови не было все же. Дело в законах, которые чтут ныне эти люди, в обычаях, что приняли для себя. И которые пани так не желала блюсти, опираясь на покорность Владислава, его уступчивость. Я видел, как непримирима пани была в своем упрямстве, и даже когда она говорила о вере святой, сердце было для той закрыто, как и для людей, что окружали ее. Но не только вина пани была в том. Если бы сам Владусь вел себя иначе, тверже… кто ведает… Но что толку говорить ныне о том? Те годы, что пани прожила одна, пошли только на пользу, как мне доносили люди. Та московитка, что приехала сюда, верно сгинула в огне, а ныне перед мной истинная шляхтянка, не иначе. И некоторые поступки пани тому верное подтверждение. Правда, по-прежнему строптивая и горячая, — усмехнулся епископ. — Пани следует приучить себя просчитать ходы свои в жизни, как обдумывает их за игрой в фигуры. Я за тем и позвал к себе тебя, чтобы подсказать то, что не видно твоему глазу пока, неясно для головы. Верю, что в твоей голове только две причины приезда в Заслав: Ежи и Анджей. Не выждала время, не дала остыть гневу, так будь готова держать удары ответные. Владусь отпустил бы Ежи после возвращения, уверен в том, но твой приезд заставит его переменить это решение. Ежи будет неволен тебе на тоску и слезы, пока те будут усладой для Владислава. И Анджей… Ведаешь ли ты, что в Замке его нет? Его увезли тотчас же, как Добженский сказал о твоем приезде в Заслав. Он ныне недалече, в вотчине людей преданных Владиславу, но ты не увидишь его до тех пор, пока сам Владислав не позволит тебе то.

Епископ замолк, стал прислушиваться к тишине, что установилась вслед за его словами в комнате, а потом шевельнул рукой в сторону окон.

— Отвори, пани, отвори окно! — и Ксения, удивленная, поспешила подчиниться его приказу, подошла к окнам, распахнула створки одного из них, отодвинув в сторону тяжелые занавеси. Холодный воздух ворвался тут же в комнату, зашевелил седые волосы, что выбивались из-под шапочки из темного бархата, попытался задуть огонь свечей и камина, что затрепетал под его силой. Из града, что стоял под замковым холмом, доносился тихий колокольный звон.

— Вот и Рождество пришло, — прошептал, улыбаясь счастливо, епископ, а потом закрыл глаза и зашептал слова молитвы едва слышно, сложив руки перед собой. Ксения поежилась, затворила створки, задернула занавеси, чтобы не пустить в комнату ветер, что так и норовил проникнуть внутрь через любую, даже самую маленькую щель. После подошла к камину, чтобы у огня обогреть замерзшие руки.

— Ты верно дивишься, отчего я в Замке, а не на вигилии? — вдруг донесся до нее тихий голос. Ксения пожала плечами. Она не желала думать нынче ни о чем — столько всего свалилось на нее в последние дни. Вот уйдет к себе в комнатенку в башне и тогда в тиши ночи будет размышлять о том, что узнала, планировать свои дальнейшие поступки, а ныне…

— Я такой же пленник, как и Ежи. Как и ты. Ты думаешь, верно, что ты вольная птаха, гостья Владислава, но уверяю тебя — это не так. Попробуй выехать за ворота брамы, в тот же миг сбегутся стражники, говоря о том, что у них приказ не выпускать никого из Замка. Но это ложь! Приказ не выпускать тебя. До тех пор, пока Владиславу нужно будет удержать тебя здесь. Воспользуйся своим присутствием с умом. Ты женщина, сыграй на слабости, которую он к тебе питает, а она определенно есть. Ты мать его наследника, а это дорого стоит, — вкрадчиво убеждал ее епископ, а она вслушивалась в его слова, задумавшись. — Ты стала еще краше, чем была. Уже не дева, но с прежней девичьей красой на лице и женской загадочной прелестью в очах. Ты всегда была его слабостью. С первого дня. Вспомни о том и вспомни, как забрала в свои руки его сердце и его волю.

— Прошло столько лет и зим, — возразила ему Ксения, в душе лелея надежду на правоту его слов, вспоминая с болью увиденное в Бравицком лесу. — Сердце Владислава могло перемениться ко мне…

— Пани видела, как проклевываются по весне перезимовавшие цветы? — рассмеялся бискуп. — С каждым лучиком солнца, с каждым теплым днем из маленького зеленого росточка они становятся высоким и крепким цветком. Так и ныне. Не смотри, что цветок лежит под глубоким слоем снега… он где-то там, в глубине, готовый прорасти с теплом…

И позже, уже вернувшись к себе в комнатенку, свернувшись калачиком под одеялом, глядя сквозь слюдяные вставки на мигающие в вышине звезды, Ксения представляла себе этот цветок, что сама, словно зима заморозила своими поступками, заворошила снегом обид и горечи. Содеянное ныне казалось лишенным того здравого смысла, что когда-то толкнул ее на то, чтобы оставить Владислава, скрыть от него, что так тщательно берегла в глубине земель пана Смирца. Она до сих пор не могла успокоить волнение, что вспыхнуло в груди, когда пан Сикстуш признался, что знал и наблюдал за Анджеем уже на третий год его жизни.