Знаменитый ядоиспытатель проникся к Лизе большой симпатией и однажды уговорил ее поехать к своему другу, специалисту по рыбам. Лиза очутилась в огромном стеклянном доме у озера Леман на окраине Лозанны, превращенном в необычайный аквариум, воссоздающий пестрое, узорчатое морское дно.

Щупленький, необычайно верткий старичок без всяких околичностей принялся, перебегая с места на место, восхищаться тем, что составляло главный предмет его жизни.

— Рыбы — самое прекрасное из всего существующего на земле, — говорил он, задыхаясь и просительно заглядывая Лизе в лицо. — Согласитесь, что я прав, не случайно человеческое воображение наделило искусительниц сирен рыбьей чешуей. Они полурыбы. С рыбьей чешуей и окраской не могут равняться ни животные, ни тем более неуклюжие, бесцветные люди.

Лиза и не пыталась оспаривать слова столь вдохновенного знатока естественных наук. Но когда в течение нескольких часов подряд он читал ей лекцию о великолепии обитателей рек, озер, морей и океанов, она ощутила приступ острой меланхолии и ненависти к рыбам. На помощь ей пришел слуга с докладом:

— Господин Сазонов.

Лиза вздохнула с облегчением. Неожиданный гость избавил ее от водного многословия хозяина дома.

— Я много слышала о вас, Николай Иванович, — приветила Лиза вошедшего господина лет сорока, в претенциозном одеянии, состоявшем из чрезмерно узких светлых брюк и ярко-рыжего длинного сюртука. Большой бант под подбородком довершал вычурность его костюма. Манеры и осанка у Сазонова были барственные и внушительные. Но холеное болезненно-бледное лицо с широкими скулами, впалыми щеками казалось усталым и вместе брюзгливоизбалованным. Кожа на широком носу была словно покрыта паутинкой из лиловых и пунцовых прожилок.

Лиза знала многое о Сазонове по рассказам Бакунина и Герцена: этот человек крайних взглядов, мятущийся, участвовал в революции 1848 года в Париже и вместе с тем, в кутежах промотав свое состояние, дошел до долговой тюрьмы.

— Из России-матушки? — спросил Сазонов Лизу несколько глуховатым голосом и улыбнулся неожиданно грустной, старящей его улыбкой.

— Нет, из Лондона. Герцен говорил мне как-то, что вы были высланы из Франции в тысяча восемьсот пятидесятом году и в ту же пору Николай Первый лишил вас всех прав состояния и изгнал навечно из пределов своего государства.

— Да, было дело, — как-то смущенно ответил Сазонов и с явным беспокойством посмотрел на Лизу.

«Знает или не знает, что я под псевдонимом Штахеля печатаюсь нынче в петербургских «Отечественных записках», а не в «Современнике», где всем заправляет Чернышевский?» — подумал он. Но нет, Лиза ничего об этом не знала. Сазонов быстро успокоился.

— Для лучшего знакомства не угодно ли вам прочесть на досуге, как мой друг, почтеннейший Флокон, заступался за меня в своей газете. Я ведь тоже был ее редактором в тысяча восемьсот сорок восьмом году и ведал иностранным отделом. Да, это были лучшие дни жизни человечества, горячие, неповторимые годы.

Сазонов достал из сафьянового портфельчика измятый номер «Реформы» далекого 1850 года и отдал его Лизе. Он не скрывал, что гордился своим прошлым. Только днем позже Лиза прочла статью во французской газете о своем новом знакомом:

«Гражданин Сазонов, русский демократ, мирно жил во Франции в течение десяти лет; он женился здесь и три месяца тому назад предложил нам свое сотрудничество в деле всеобщего возрождения. Его обвинили в том, что он злоупотребил правом убежища, вмешиваясь во внутренние дела приютившей его страны. Это — или ошибка, или ложь. Сазонов занимался иностранной политикой, а так как теперь вся европейская политика совершается на севере, то кто же лучше, чем северянин, мог объяснить ее главную идею и цель. К этому прибавили упрек, несколько странный в демократической республике, в том, что русский изгнанник участвовал в великом демократическом европейском комитете. Этот комитет никогда не существовал. Наш гость был редактором «Реформы». «Реформа» приговорена к смерти».

Лиза и Сазонов стали часто встречаться. Однажды они совершили прогулку по озеру Леман к Монтре, откуда открывается величественный вид на альпийские вершины. Сазонов был особенно разговорчив в этот день. Он многое изучил и повидал на своем веку, был дружен со многими интересными людьми. Лизе нравилась его манера говорить, несколько, впрочем, излишне гладкая и самоуверенная. «Точно с листа читает», — дивилась она про себя.

— Вам не надоели еще англичане? Они ведь пережевывают идеи и всяческие новшества веками, поколениями, воспринимают, как бы это точнее выразиться, атавистически.

— Нельзя, право, делать такие обобщения обо всей нации в целом. Англия дала миру Шекспира, Шелли, Ньютона, — попыталась возразить Лиза.

— Это исключения, подтверждающие правило, — настаивал Николай Иванович, — Революционная искра, сжигающая сухие леса и степи на материке, еле тлеет в сырой траве острова, погруженного в туман. Сильна там броня традиций, застывших истин, переходящих от поколения к поколению. Швейцария, впрочем, в этом смысле младшая сестра Альбиона. Консерватизм и недоверие мелких буржуа безграничны. Это худшие из человеческих тварей. Я выходец из помещичьей среды. И, признаюсь, рад, что не родился в семье лавочника или фабриканта. Узнав с детства крепостнический строй, сам по рождению дворянин, я смог подняться над своим классом и бросить ему вызов, да, именно перчатку. По образу мыслей и по направлению своему я, да будет вам известно, принадлежу к числу тех, которые верят, что наука и промышленность одни только могут привести нас к завоеванию свободы, что в последующем своем развитии они дадут нам новые верования, новое искусство и гражданское устройство, согласное с требованиями и нуждами современного человека.

— Позвольте, — раздумчиво произнесла Лиза, — эти слова ваши не навеяны ли книгою, которую я читала давно, лет восемь назад, в Брюсселе? Она называлась, кажется, катехизисом коммунизма.

— Вы ошиблись названием. Это не катехизис, а «Maнифест Коммунистической партии». Я не стихотворец, но считаю сей документ чистейшей, великолепнейшей поэзией. Хотите послушать его по-французски? Это мой перевод.

И Сазонов принялся наизусть читать отрывки из «Манифеста».

Закат, похожий на огромную радугу, перекинулся с горы на гору. Вода озера казалась такой плотной, что хотелось коснуться ее ногой и пойти к отлогому берегу, В Монтре один за другим вспыхивали огни. Становилось прохладно. Пароходик обратным рейсом повез Лизу и Николая Ивановича в смирную, чистую Лозанну.

— Я мечтал организовать журнал и привлечь в него Маркса, Герцена и Мадзини.

— Возможно ли? — удивилась Лиза. — А впрочем, это было бы очень хорошо. Все они, да вот еще Бакунин, самые замечательные человеколюбцы на земле.

— Вы ошибаетесь, я знаю всех троих, они совсем разные, — оживленно заговорил Сазонов, — Искандер — Герцен — не столько человек убеждений, сколько пылких увлечений; я знаю его больше четверти столетия, он порывист, неустрашим, но это не теоретик, хотя весьма способный, честный и памятливый. Мадзини во многом с ним схож, но к тому же еще и неистовый фанатик. А Маркс… — тут Сазонов поднял руки, ему, казалось, не хватало слов, — гигант! Для него нужны иные мерила. Тут масштаб вселенский. Я враг авторитетов и вообще терпеть не могу немцев. Но тут ничего не скажешь, он человечище, каких не сыщешь сейчас.

Сазонов весьма редко отзывался безоговорочно хорошо о ком-либо. Тем более неожиданно для Лизы прозвучала эта его похвала. Она смолчала; ее всегда настораживала чрезмерная похвала кому-либо. К тому же Бакунин передал ей двойственное, скорее неприязненное чувство, которое сам испытывал к Марксу.

Желая перевести беседу на другое, Лиза спросила Сазонова, какими путями, по его мнению, следует идти России.

— Извольте, я повторю то, что напечатал в своей брошюре, изданной Герценом недавно в Лондоне.

— «Родной голос на чужбине»? Я слыхала об этой вашей статье, но еще не читала ее.