Что же такое смерть? «Чистое ощущение своего духовного бытия, вне всякой ограничивающей его мысли, без всякого особенного и его стесняющего чувства, а просто душа в полноте своего бытия» (Жуковский 1902: X, 132). Что же происходите душою после смерти? Она (говорит поэт в другом месте)
с своими земными сокровищами, с своими воспоминаниями, с своею любовью, с нею слитыми и ей, так сказать, укрепленными смертию, переходит в мир без пространства и времени; она слышит без слуха, видит без очей, всегда и везде может соприсутствовать душе ею любимой, не отлученной от нея никаким расстоянием.
Но могут ли живые видеть и слышать души умерших? «Видение земное исчезло; место, так мило занятое, опустело; глаза не видят; ухо не слышит; самое сообщение душ (по-видимому) прекратилось», — пишет он в том же письме «О смерти» (Там же: 74). Самое важное здесь слово заключено в скобки. Разъяснение этому «по-видимому» мы найдем в статье о привидениях.
Для Кернера сомнений не было. Сообщение душ — действительный факт, подтверждаемый как опытом ясновидящих, так и наукой[231]. Воззрения немецкого ученого должны были представлять большой интерес для Жуковского. Но есть принципиальное отличие между этими воззрениями и взглядами русского поэта. Отличие, позволяющее нам говорить о внутренней полемичности статьи Жуковского по отношению к кернеровскому учению. Подход Жуковского чисто духовный, лишенный «научно-материального» характера, отличающего концепцию немецкого доктора-поэта и родственные ей «теории духовидения»[232]. Жуковского не интересуют ни магнетизм, ни эфирное тело, ни нервный флюид, — все эти авторитетные в то время научно-спиритуалистические термины. Тот свет, его обитатели, их жизнь, ее законы не являются для Жуковского предметом исследования. Как и положено православному верующему, он благочестиво останавливается в преддверии таинственного мира, не сомневаясь в его существовании и смутно чувствуя его влияние на земную жизнь[233].
После столь долгого блуждания вокруг статьи Жуковского о привидениях перейдем наконец непосредственно к изложению ее содержания (Жуковский 1902: X, 83–98).
Верить или не верить привидениям? Жуковский считает необходимым с самого начала дать точные «дефиниции» главным понятиям. Что такое привидение? «Вещественное явление предмета невещественного». Следовательно, вопрос «верить ли привидениям?» означает: «верить ли действительности таких существ и их чувственному с нами сообщению?» Жуковский различает:
— сны наяву (когда в сновидении, в которое человек переходит «нечувствительно», совершается перед ним что-то, «совсем отличное от того состояния, в котором мы были за минуту, что-то странное, всегда <…> приводящее в ужас»);
— видения «образов, действительно от нас отдельных и кажущихся нам вне нас существующими, самобытными, хотя на самом деле они не могут иметь ни существенности, ни самобытности»;
— привидения в собственном смысле — явления духов, явления, в которых существа бестелесные, самобытные произвольно представляются глазам нашим, при полном нашем сознании, что мы действительно видим (или слышим) то, что у нас совершается перед глазами.
Каждый из названных феноменов иллюстрируется примером из личного или чужого, но авторитетного опыта: доктору Берковичу является самая его смерть; шведскому королю Карлу XI — трагическое будущее его рода[234]; коварная Сибилла, виновница смерти баденской принцессы Якобы, показывается спустя столетия посетителям Дюссельдорфского замка (в том числе и Жуковскому с женой); призрак молодого англичанина приходит к ученому-математику, чтобы отмстить за нанесенную обиду. Все эти привидения мрачны, угрюмы и страшны, и с ними, разумеется, не так уж и приятно иметь дело. (Подобные случаи, впрочем, могут служить хорошим материалом для готических историй и «ужасных» баллад.)
Можно заметить, что мысль Жуковского движется от загадок материального мира к тайнам мира духовного: от жуткого сновидения, психологически вполне объяснимого, хотя и имеющего в себе «что-то необычайное», к настоящим, «автономным» призракам, якобы приходящим из мира, отделенного от нас смертью.
Так верить или нет в привидения? Ни то ни другое. Эти явления, по Жуковскому, останутся «для нас навсегда между да и нет». И в самой невозможности дать ответ на этот вопрос Жуковский видит несомненное выражение закона Создателя, «который, поместив нас на земле, дабы мы к здешнему, а не к другому какому порядку принадлежали, отделил нас от иного мира таинственною завесою». Далее поэт развивает свою давнюю и любимую мысль о непроницаемой завесе, которая иногда высшею волей приоткрывается перед редкими избранниками. Человек не в силах сам приподнять ее, но ему дается таинственный намек на то, что за нею существует (ср. стихотворения конца 1810-х — начала 1820-х годов «На кончину ея величества королевы Виртембергской», «Лалла Рук», «Таинственный посетитель»).
Жуковский указывает на то, что очевидность принадлежит материальному миру, мир же духовный есть таинственный мир веры:
Эти явления духов, непостижимые рассудку нашему, строящему свои доказательства и извлекающему свои умственные выводы из материального, суть, так сказать, лучи света, иногда проникающие сквозь завесу, которою мы отделены от духовного мира; они будят душу посреди ленивого покоя земной очевидности, они обещают ей нечто высшее, но его не дают ей, дабы не произвести в ней раздора с тем, что ей дано здесь и чем она здесь должна быть ограничена и определена в своих действиях.
Вот почему эти духи вызывают в нас не радость, но такой ужас, какой имеет «мертвый труп для нашего сознания»: «Это взгляд в глубину бездонного, где нет жизни, где ничто не имеет образа, где все неприкосновенно». Мы и они принадлежим разным мирам. Отсюда принципиальный для Жуковского вывод:
не отрицая ни существования духов, ни возможности их сообщения с нами, не будем преследовать их тайны своими умствованиями, вредными, часто губительными для рассудка, будем с смиренною верою стоять перед опущенною завесою, будем радоваться ее трепетаниям, убеждающим нас, что за нею есть жизнь, но не дерзнем и желать ее губительного расторжения: оно было бы для нас вероубийством.
Словом, верить нужно не в привидения, а в Провидение, и лучше всего не гадать о загробной жизни, а ждать торжественного момента перехода в нее.
Эта теория вполне может служить комментарием к прежней поэзии Жуковского[235]. Можно сказать и иначе: взгляды Жуковского, выраженные в элегическом и балладном «циклах» 1810-х — начала 1830-х годов, откристаллизовались в настоящей статье в цельную и логичную теорию. Никакой измены прежним «верованиям», о которой писал Зейдлиц, не произошло. Скорее наоборот — Жуковский как бы реанимирует свои старые литературные образы и мотивы[236], переводит свою лирическую, образную философию на тот язык, который называл в поздние годы философическим.
Но здесь мы сталкиваемся со странным противоречием в статье о привидениях. Казалось бы, когда православно-философический ответ на исходный вопрос дан, можно было бы поставить точку. Между тем Жуковский продолжает свои рассуждения уже после «вывода». «Страшные» сны и призраки отступают, на смену ужасу приходит «весть желанная», исчезает и несколько иронический тон (не сразу заметный и не замеченный Зейдлицем), с которым поэт говорил о незваных гостях нашего мира. В этой заключительной части статьи о привидениях, как нам представляется, и сосредоточен ее глубинный смысл. Здесь Жуковский как бы воскрешает свое прошлое, призывает к себе тени минувшего, и в результате статья оказывается своего рода обобщающим воспоминанием, «понятно говорящим» для «немногих» близких поэту сочувственников[237]. Это уже не философская лирика (период ее давно прошел), а лирическая философия. Только лиризм ее скрыт от непосвященного, подобно тому как Создатель, согласно Жуковскому, скрывает свою тайну за опущенной завесой. Приподнимем занавес.
231
Ср.: «Тот человек, который в течение своей плотской жизни стоит перед завесою и не может открыть ея, заключает из этого, подобно эмпирикам, что то, чего нельзя видеть и слышать, не может существовать. А между тем самые неопровержимые доказательства показывают, что те формы, которые не воспринимаются нашими чувствами, так же реальны, как и те, которые мы можем чувствовать» (Ребус. 1904. № 24. С. 5).
232
В своей теории духовидения Кернер опирался на учение одного из основателей спиритуализма XIX века доктора Иоганна-Генриха Юнга-Штиллинга. Так, кернеровский nervengeist восходит к световой субстанции Юнга, одевающей душу и соединяющей ее с телом. Штиллинговское «происхождение» имеет и идея срединного мира, населенного духами: «узилище мертвых» Гадес, своего рода «пневматологический» инкубатор, куда попадают души умерших сразу после смерти (Штиллиг: IV, 305–315). Факт существования привидений для Штиллинга неоспорим, но в них, по его мнению, нет совершенно ничего чудесного, и он уверял своих читателей, что придет время, и люди «будут смотреть на выходца из того мира не иначе как на редкий метеор, не основывая ничего на нем» (Там же: 318). Пафос его учения о загробном мире — в опровержении рационалистической философии («гордого разума»), ведущей к безбожию и революции. Учение Штиллинга было весьма популярно в России (Гершензон: 125).
233
Вопрос об отношении к привидениям в православном воззрении на загробную жизнь выходит далеко за рамки нашей дискуссии. Заметим лишь, что центральным пунктом расхождения православной картины загробного мира с западной, прежде всего католической, является отсутствие в первой чистилища, откуда могли бы являться неуспокоенные души. О спорах о привидениях внутри западной церкви существует богатая литература (см. ее обзор в: Greenblatt).
234
История о видении Карла XI, рассказанная Жуковским со ссылкой на Мериме, — одна из самых популярных историй о привидениях в Европе. Соперничать с ней в этом отношении может разве что история о Белой женщине, являющейся в течение нескольких столетий в немецких замках и предвещающей смерть их владельцам (это привидение упоминается Жуковским в «Очерках Швеции», 1838; о нем см. в примечательном сборнике «Некоторые любопытные приключения и сны из древних и новых времен». М., 1829).
235
А. С. Янушкевич справедливо замечает, что статья «Нечто о привидениях» «стала поистине вероисповеданием романтического художника, который видел свой долг в том, чтобы быть „сторожем нетленной той завесы, которою прея нами горний мир задернут, чтоб порой для смертных глаз ее приподнимать и святость жизни являть во всей ее красе небесной“…» (Янушкевич 1997. 274–275).
236
Ср., например, хрестоматийное из «Кубка» (1831): «И мыслью своей не желай дерзновенно // Знать тайны, Им мудро от нас сокровенной» (Жуковский 1980. II, 145).
237
Напомним, что работа над статьей о привидениях начата Жуковским 1 января. Это одно из характерных для него новогодних сочинений (отсюда, возможно, и традиционно «святочная» тема). Новому году он всегда придавал символическое значение: единство начала и конца, прощание и надежда; в поздние годы — возвращение к истоку (ср.: «Каждый Новый год есть всход на новую ступень лестницы, ведущей к отечественному дому»), «Конец года имеет что-то разительное, что-то таинственное, — писал он великому князю Константину Николаевичу 28 декабря 1841 года. — Тут же невольно мысль обращается на жизнь, на ея важное знаменование, на ея быстроту, на ея конец и на то, что после этого конца должно совершиться». В Новый год «живее вспоминаешь о тех, которых более уже нет», и в самом ходе часов «слышишь как будто шаги чего-то невозвратимо ушедшего» (Жуковский 1867. 32–33). Самое время для материализации «милых призраков».