Но партизаны, по нашим сведениям, были вооружены автоматами. Если их действительно полторы сотни, подумал я, нам, десятерым, конец. Мне поручили охранять западный угол казарменного двора, участок метров в сорок. Я залез в прикрытый травой окопчик, вырытый дозорными, и, высунув голову, стал смотреть вперёд.

За невысокой живой изгородью тянулись поля, их пересекала речка. Враг двигался именно с этого направления, но я не думал, что партизаны станут атаковать на открытой местности, да ещё с речкой. Она была хоть и неширокой, но все же представляла собой значительное препятствие для нападающих.

За моей спиной, с противоположной стороны казармы, пространство тоже было открытым, но если зайти с фланга, то там под прикрытием рощи противник мог незаметно подобраться к зданию метров на сто, если не ближе. Даже мне, рядовому солдату и полному профану в тактическом искусстве, было ясно, что если партизаны нападут, то только оттуда. Командир взвода, видимо, считал так же, и с той стороны оборона была плотнее.

Впрочем, партизанам законы тактики неизвестны, да и потом, на их стороне было такое численное превосходство, что они безбоязненно могли атаковать нас с любого направления. Я неотрывно вглядывался вдаль, с минуты на минуту ожидая, что из‑за домов и деревьев, видневшихся за рекой, покажутся фигурки вооружённых людей.

Там стояла церквушка, к которой вела дорога. По ней не спеша тянулись филиппинцы, направляясь на воскресную службу. Как только их хождение прекратится, это будет знак, что партизаны близко, подумал я.

И все‑таки ощущения опасности не возникало. Не было и страха. Когда надвигается нечто ужасное, не верится, что оно все же произойдёт. А уж если произошло, то времени испугаться не остаётся. Но напряжение, безусловно, было. Выставив вперёд винтовку, я изготовился стрелять, как только покажется противник.

Несколько месяцев спустя, во время отступления, наткнувшись в горах на американцев, я стрелять не стал. Я совсем ослаб от малярии и отстал от своих. Стал бы я стрелять или нет, мне все равно было не спастись, и я ясно это понимал.

Ситуация, когда мы вдесятером ждали нападения полутора сотен партизан, в общем, была схожей, но тогда я отчаяния не испытывал — наверное, потому, что чувствовал себя членом группы.

Мой сосед сидел метрах в двадцати, спрятавшись, как и я, в окопчике, и тоже смотрел вперёд. Мне хотелось крикнуть ему что‑нибудь, но разговаривать было запрещено, меня непременно обругали бы командиры.

Я не испытывал к противнику ни малейшей ненависти. Но, подумалось мне, если они убьют моего соседа, я их возненавижу. До этого мне пришлось видеть только призрак врага. Я говорю "призрак", потому что на самом деле врага не было, но ощущение осталось.

У нас шли занятия в казарме, когда вдруг раздался крик: "Атака противника!" Выглянув из окна, я увидел, как между кокосовыми пальмами бегут, приближаясь, какие‑то фигурки. Как выяснилось позднее, это были наши же солдаты, возвращавшиеся с учений, которым приказали атаковать воображаемого неприятеля, якобы засевшего в казарме. Унтер–офицер, проводивший занятия с нами, был заранее предупреждён об этом учебном нападении и подал команду "Атака противника!", чтобы заодно провести и тренировочную тревогу.

Сам не понимаю, как я мог всерьёз принять солдат в японской форме за противника. Наверное, просто потерял голову от испуга. Ведь я совершенно отчётливо разглядел и знакомые гимнастёрки цвета хаки, и наши каски. Я помню, как меня охватило оцепенение, словно при явлении привиде–ни я. Этот шок, несомненно, был вызван неожиданным испугом, но впоследствии, когда я действительно наткнулся на американцев, то подобного потрясения не испытал. Видимо, парализующий эффект был вызван тем, что увиденный мною враг оказался в нашей военной форме. Думаю, если бы атаковали филиппинские партизаны, к чему я подсознательно был готов, шока бы не произошло.

Тогда мы все разом подхватили винтовки и патронташи и бросились вниз. Сразу прозвучала команда "Отбой!". И вовремя, а не то какой‑нибудь особенно перепуганный солдат вроде меня открыл бы стрельбу.

В тот раз с нами сыграли шутку собственные глаза, но так одурачить можно только зеленого новобранца, позднее этот номер уже не прошёл бы. Солдат стреляет на любое движение или звук, подчас не успевая разобрать, кто и что перед ним, и это, наверное, единственно правильный способ выжить на войне. Иначе тебя очень скоро убьют. Сидя в щели на казарменном дворе и наблюдая за полем, я размышлял именно об этом. То были жестокие мысли, но на войне иначе нельзя. И никакие проповеди умозрительного гуманизма не в состоянии заставить солдат воевать по–другому. Единственное средство — вообще запретить войну.

За рекой движение филиппинцев по дороге к церкви и обратно не прекращалось. Мне это начинало казаться странным. Если правда, что нас собираются атаковать партизаны, то все местные жители попрятались бы кто куда. Пусть повстанцы ещё далеко, но у крестьян нашлось бы занятие поважнее, чем ходить к обедне, верь они, что нападение состоится. У меня появилось подозрение, что пресловутые полторы сотни человек, о которых сообщил нам фермер, и были той самой группой, которая совершила налёт на дрезину. Или вообще нас нарочно дезинформировали, чтобы отвлечь основную часть роты от преследования партизан. Фермер прикидывался нашим союзником, но я прекрасно понимал, как относятся к нам филиппинцы на самом деле.

Пошёл дождь. Я самовольно покинул пост и залез под навес склада, стоявшего немного позади, а потом и забрался в само помещение, спрятавшись за дверью. Когда унтер назначал мне участок обороны, он был сильно возбуждён и не указал точного места, поэтому мне вряд ли сильно влетело бы за то, что я вылез из окопчика.

На складе хранились запасы продовольствия: до самого потолка были навалены мешки с рисом, оставшиеся от ранее расквартированной здесь части, стояли огромные коробки с неочищенным сахаром. Сахара в то время уже не хватало, и солдатам его почти не выдавали. Склад располагался метрах в двадцати от казармы, никому, кроме повара, в него заходить не разрешалось, так что мне, можно сказать, повезло. Я продолжал вести наблюдение через дверь, то и дело запуская руку в коробку с сахаром.

Мой сосед справа тоже ушёл со своего места и, кажется, спрятался под козырёк крыши казармы. Деревья и дома по ту сторону речки скрылись за пеленой дождя, дорога к церкви опустела. Перед моими глазами расстилался мирный деревенский пейзаж. Я был уже почти уверен, что сообщение о партизанах ложно.

В конце концов скомандовали возвращаться в казарму. Рота прибыла в Каминао, и была установлена связь с командиром. Он счёл слух о готовящемся на нас нападении полным вздором и сообщил, что переночует в Каминао, а в Сан–Хосе вернётся на следующий день, прочесав на обратном пути весь треугольник между двумя железными дорогами и побережьем. Наш взводный попросил вернуть хотя бы один взвод в лагерь сегодня же, но командир не стал его слушать. Подпоручик отправил донесение в штаб батальона в Батангас и, пересказав нам его содержание, тоскливо пожаловался:

— Откуда он знает, дезинформация или нет. Разве можно так распылять силы? Если они нападут, нас здесь всех перебьют.

Взводный выслужился в офицеры из добровольцев эпохи Тайсё[24], он был порядком трусоват. Его донесение в штаб кончалось словами: "Умираем, но не сдаёмся". Когда на следующий день вернулся командир роты, он поднял подпоручика на смех.

— Это тебе не игра в войну, — сказал он, — а поднимать столько шума из‑за каких‑то паршивых партизан просто смешно.

Сам ротный использовал эту ставшую шаблонной фразу в своём последнем донесении после того, как на острове высадились американцы.

А партизаны так и не появились.

Прибыв к месту, где был совершён налёт на дрезину, наши обнаружили там мёртвого Кобаяси и оставшегося рядом с телом одного солдата. Когда восстановили картину происшествия, выяснилось следующее.