— Тамао! — зову я сына, обернувшись к дому.

В это время за металлической сеткой забора, огораживающего двор, слышатся чьи‑то шаги, и я чувствую, как кто‑то останавливается у решётки.

— Извините, я впервые в этих местах. Не знаете ли вы, где здесь гостиница? — спрашивает меня голос.

Там стоит похожая на призрак женщина с растрепавшимися волосами.

— Ах, гостиница! Вам нужно дойти до отеля "Т.". Это там, в городе Т., — отвечаю я женщине.

Сёхэй Оока 

Засада

В начале 1944 года я проходил трехмесячный курс обучения во втором учебном подразделении Восточной армии. Незадолго до отправки на фронт ефрейтор, командир нашего отделения, собрал нас и произнёс маленькую речь:

— Послушайте‑ка, что я вам скажу, и хорошенько запомните. Когда пойдёте в бой, не вздумайте орать перед смертью "Да здравствует император!". Поняли?

Командир никак не объяснил своих слов, но то, что гвардейский ефрейтор в каких‑нибудь десяти кварталах от императорского дворца ведёт столь кощунственные речи, меня поразило.

А позднее, уже на Филиппинах, наш командир роты как‑то сказал:

— На Халхин–Голе я своими ушами слышал, как один смертельно раненный солдат крикнул: "Да здравствует император!" Никогда бы не поверил, что такое бывает, если бы не увидел собственными глазами.

В этих словах прозвучал странный для офицера скептицизм, произведший на всех нас большое впечатление. И все же я не думаю, что рядовой Кобаяси, подстреленный партизанами, крикнул перед смертью "Да здравствует император!", лишь пытаясь что‑то кому‑то доказать.

Рядовой первого разряда Кобаяси после двухмесячного обучения в Токийском военном госпитале был назначен в наше подразделение санитаром. Сын владельца обувного магазина в Канда, он в свои двадцать два года был длинным, бледным и хрупким на вид юношей с очень близорукими глазами. Однако, несмотря на такую внешность, в нем чувствовалась внутренняя сила. Во время восьмикилометрового форсированного марша от Кодзимати до Синагава, когда мы под палящим солнцем покидали Токио, он, единственный из всех санитаров части, не отстал от своей роты.

К обязанностям санитара Кобаяси относился добросовестно и был всегда внимателен к солдатам. Чаще всего ему приходилось иметь дело с язвами, которые образуются на ногах в тропическом климате и очень трудно залечиваются. Он не жалел своей скудной аптечки, даже доставал лекарства на стороне, у филиппинских врачей. Одолжив на местном сахарном заводике весы, Кобаяси регулярно взвешивал солдат своей роты и, используя эти данные для обоснования недостаточности рациона, добивался от командования улучшения нашего питания. У нас в роте все его уважали.

После утренней поверки солдаты занимались гимнастикой. Проводить её полагалось по очереди, причём последовательность упражнений и порядок подачи команд в армии строго установлены и нарушать их запрещено. Но мы, пополнение, прошедшее всего лишь трехмесячную выучку, не умели толком подавать команды, за что нас нещадно крыли унтера. Кобаяси, как санитара, проводить зарядку не назначали, но как‑то раз, когда несколько солдат подряд получили взыскания за неправильную подачу команд, он вызвался сам и отлично справился с заданием. Всю зарядку — от упражнений для шеи до регулировки дыхания — он провёл без единой ошибки. Унтер тогда всех нас обругал, а его похвалил.

Мы с Кобаяси дружили. Во–первых, я был ротным шифровальщиком, то есть таким же штабным солдатом, как и он, а во–вторых, по части язв на ногах со мной никто не мог сравниться во всем гарнизоне.

По утрам, когда остальных солдат гоняли на занятия, у меня начинался отдых, и я шёл в медчасть к Кобаяси, который как раз тоже к этому времени заканчивал свои утренние дела. Мы болтали с ним о том о сём, а заодно он не спеша смазывал разными снадобьями мои язвы. Остальные, обливавшиеся потом на плацу, глядели на нас через окно, исходя чёрной завистью.

Старая солдатская поговорка гласит: "Слаще всего Касторке да Дудке", то есть самая лёгкая служба у санитара и у горниста. У нас в роте говорили: "Слаще всего Шифровке да Дудке", потому что я был гораздо большим лентяем, чем добросовестный Кобаяси.

Его и подстрелили‑то по причине излишнего служебного рвения. Нам было известно, что по ту сторону залива Мангарин и на противоположном берегу реки Бузанга действуют отряды филиппинских партизан, но до тех пор, пока мы их не трогали, они на нас не нападали. После того как высадились американцы и нам пришлось отступать через горы, мы ждали атак со стороны филиппинцев, но они так ничего против нас и не предприняли. Вооружены они были не хуже, чем мы, и их пассивность, видимо, объяснялась тем, что в тот момент между нами боевых действий не велось.

Из Сан–Хосе тянулись две узкоколейки, по которым раньше с сахарного заводика возили продукцию на дрезине с бензиновым двигателем. Одна ветка вела к занятому нашими войсками порту Каминао, что в заливе Мангарин, другая — к пристани Сан–Агустин, расположенной на берегу океана.

До Каминао было десять километров, до Сан–Агустина — восемь. В треугольнике, две стороны которого образовывали узкоколейки, а третью — побережье, там и сям среди болот были разбросаны деревеньки. Впоследствии американцы построили здесь аэродром. А при нас в этих местах нередко находили убежище партизаны.

Однажды в середине ноября (это был, кажется, воскресный день) дрезина, на которой Кобаяси и ещё несколько солдат ехали из Сан–Хосе в Каминао, совсем неподалёку от места назначения была атакована партизанами. Солдаты направлялись в Каминао для усиления нашего поста, расположенного там. А Кобаяси увязался с ними, прослышав, что на базе гидросамолётов, находившейся в Каминао, имеется большой запас лекарств. Он надеялся пополнить опустевшую ротную аптечку.

К дрезине были прицеплены два маленьких вагончика со скамейками вдоль стен — когда‑то целые поезда из точно таких же вагончиков ходили в Японии на небольших частных линиях.

Сначала в качестве горючего для дрезины брали спирт из запасов сахарного заводика, а после того как спирт кончился, стали использовать ручную тягу. Во время сражения на острове Лейте участились случаи аварийной посадки подбитых самолётов на запасные посадочные полосы, и всем местным гарнизонам для оказания помощи лётчикам было выдано по две цистерны бензина. Наша рота пустила свой бензин на то, чтобы снова ездить на дрезине. Правда, к этому времени машинист, служащий сахарной компании, уже уехал в Манилу, и командование запретило нам без него пользоваться дрезиной. Странный запрет, если вдуматься. Однако один из наших солдат, бывший зеленщик, который немного разбирался в машинах, исследовав двигатель, вызвался быть машинистом.

В тот день дрезина, на которой ехали унтер–офицер, четыре солдата и санитар Кобаяси, отправилась из Сан–Хосе около полудня. Примерно через час к нам в роту позвонили с поста в Каминао и сообщили, что на дрезину совершён налёт и до места назначения добрались только унтер с тремя солдатами.

Командир роты немедленно поднял по тревоге два взвода с пулемётной командой и, прицепив к ручной дрезине вагон, отправился к месту происшествия. В казарме нас осталось всего десять человек.

Часа в три пришёл местный фермер, поставлявший нам маис, и сообщил, что от залива Мангарин по направлению к Сан–Хосе движется отряд партизан численностью в полторы сотни человек. Мы тут же связались с Каминао, но рота туда ещё не прибыла, а личный состав поста почти весь отбыл к месту происшествия. Дежурный сказал, что звуков стрельбы не слышно и боя, стало быть, нет. Оставив через него донесение командиру роты, мы, оставшиеся в лагере, заняли оборонительные позиции.

За старших у нас были командир одного из взводов и унтер–офицер. Унтер, набычившись, воинственно рявкнул:

— Пусть только сунутся! Мы их заставим отведать японского меча! — и пару раз взмахнул обнажённым клинком.