— Если первый помощник разрешит, — сказала Люся.

— Так ведь опять Кости не будет, — сказала Аня. — Он на вахте.

— Лучше споем, — сказала Люся, и, не дожидаясь согласия других, она вдруг подбоченилась и неожиданно легко и приятно запела редкую старинную песню:

Она пела, раскачиваясь крупным телом, склоняя то на один бок, то на другой круглое лицо, и похожа сейчас была на крепкую деревенскую молодайку, а не на строгую кельнершу, и другие наши девушки старались ей помочь, хотя видно было по ним, что слов этой песни они не знают. И пока Люся пела, Махмуд склонился ко мне и горячо зашептал на ухо:

— Знаешь, скажи мне, пожалуйста, честно: ты за Аней ухаживаешь?

Я чуть не засмеялся, но не подал виду, спросил:

— Нельзя?

— Конечно, нельзя, — серьезно сказал он. — Я за ней сот уже целых четыре месяца ухаживаю.

— Ну, а если будем вдвоем?

— Вдвоем не будем, — серьезно сказал он, и глаза его зажглись нехорошим мутным светом. — Я на ней жениться буду.

— У нее же есть жених, — сказал я. — На другом судне работает.

— Ха, ха, — сказал он свирепо. — Это же пугало. Разве ты не знаешь? Пугало, чтоб другие не приставали. Представляешь?

— Представляю, — сказал я и тут понял: скажи я еще одно слово об Ане в таком духе, и сразу же сделаюсь непримиримым врагом Махмуда — он все принимает слишком всерьез, а с такими ребятами вообще шутки плохи. — Ты не волнуйся, Махмуд… Мы с ней товарищи. Понимаешь — товарищи. И ничего больше.

— Ты честно говоришь?

— Я честно говорю.

— Тогда давай руку, будем тоже товарищи.

Я протянул ему руку, он обрадованно пожал ее и шепнул мне:

— Все новости буду тебе первому говорить.

— Спасибо, Махмуд.

Девушки кончили петь, и Аня спросила:

— Ой, Люська, а где ты таким песням научилась?

Люся сидела довольная, красная от смущения, она стремительно похорошела, пока пела, глаза у нее расширились, заблестели.

— От бабушки, — сказала она, потом подумала и добавила: — У меня все от бабушки… Она с пяти лет меня языкам учила и петь тоже…

— Это же надо! — сказала Аленка. — И у меня все от бабушки. А она у тебя кто?

— Она никто, — сказала Люся. — Она раньше была кто. Военный переводчик.

— Это же надо! — воскликнула Аленка. — А у меня такая загулена была бабка! Ее весь райцентр боялся. Она все про жизнь знала и никому не спускала, хоть начальнику, хоть папе с мамой. Она всем на свете была. И дома строила, и проводницей в вагоне работала, и шахтерила. Только матросом не была. Ты, говорит, Аленка, за меня матросом побудешь. Так и вышло. А?.. А ты, Люся, почему на пароход пошла?

— Меня направили, — сказала Люся и опять стала строгой.

— Ой, девочки! — воскликнула Аня. — А как же мы с вами живем смешно, если подумать! Отцы-матери наши всю жизнь по поселочкам да по райцентрам, а мы по всему земному шарику. И хоть бы что. И как будто так и надо.

— Конечно, так и надо, — подтвердил Махмуд. — А у нас такой был случай. В Сингапуре один тип, пока шипчандлеры продукты на пароход грузили, на судно пробрался. Представляешь? Стал в пустой каюте жить. Пассажиров все-таки человек триста было. Классные знают себе — пустая каюта, закрытая, в тот отсек не ходят. А он тайно выберется, запутается среди пассажиров, из ресторана что-нибудь утащит и живет. Потом что получилось? Пассажирский помощник его обнаружил. Кто такой? Оказывается, американец. С вьетнамской войны удрал. И не знаем, что делать. С одной стороны, мы сами против этой войны. А с другой — дезертира укрываем. И не каждый порт возьмет. Очень долго возили его. Потом он сам с парохода удрал. Представляешь?

— Это ты к чему? — спросила Люся.

— Как к чему? Чтоб смешно было, — ответил Махмуд.

— А давайте еще споем, — сказала Люся; наверное, ей хотелось закрепить успех, она прищурила глаза, опять подбоченилась и затянула «Белой акации гроздья душистые…».

Пока они пели, вошел врач, выпил свой глоток вина и вышел, и тут меня осенило. Я вскочил, выбежал из каюты, догнал врача. Он вопросительно посмотрел на меня.

— Я хочу его видеть, — сказал я.

Он сразу понял, о ком я говорил, и ответил просто:

— Я его утром выпишу… Впрочем, если вам надо… — И он указал головой в сторону госпитальной палаты.

Я постучал, никто не ответил, тогда я открыл дверь палаты. Юра сидел на койке в белой, хорошо отглаженной рубахе, причесанный, прилизанный, при очках в строгой черной оправе, и так увлеченно читал объемистую книгу, что и не заметил, как я вошел. Я сел напротив него на табуретку и сказал:

— Здравствуй, Юра.

Он посмотрел на меня, нисколько не удивившись, поморщился, поправил очки и опять уткнулся в книгу.

— Ты не хочешь со мной говорить? — спросил я.

— Одну минутку, — сказал он, дочитал какую-то строчку, заложил страницу пальцем и только после этого опять взглянул на меня и сказал: — Здравствуй, Костя.

И вот тут я подумал: он изменился. Я еще точно не мог сказать, в чем именно, но все же это был не тот, не прежний Юра; какая-то медлительность, вернее, расчетливость появилась в его движениях, не было нервозной суеты, что прежде сопровождала почти каждый его жест, и лицо его затвердело, стало менее подвижным, да и очки он поправлял не так, как раньше, не нервным толчком пальца вверх, а плавным взмахом руки, несущим в себе достоинство.

— Ты пришел поговорить?

— Конечно, — сказал я. — Мы с тобой очень давно не виделись.

Он смотрел на меня некоторое время молча, и мне почему-то сделалось не по себе от его немигающего взгляда. Наконец, он медленно произнес, словно взвешивая каждое слово:

— Ты осудил меня, зачем же ты пришел?

Я тут же подумал: он говорит странным, высокопарным стилем — и взглянул на книгу, которую он держал, — это была «Смерть Артура», книга о рыцарях, за которой у нас в очереди стояли в пароходной библиотеке, и тогда я не выдержал и засмеялся.

— Ничего смешного, — сказал он.

— Конечно, — кивнул я, — кроме того, что ты решил говорить со мной языком этой книги.

Он посмотрел на нее, отложил в сторону.

— Да, она действует, — подтвердил он. — Но я сказал, что думал… Или это не так?

— Так, — ответил я. — А ты и сейчас считаешь — хорошо сделал, написав этот рапорт?

— Она меня не упрекала. Она все поняла.

— А я не про нее спрашиваю, я про тебя спрашиваю.

Он опять уставился на меня не мигая, потом спросил, медленно произнося слова:

— Закурить у тебя есть?

Я достал сигареты. Он не спеша зажег спичку, выпустил длинную струйку дыма, зажмурившись от наслаждения, и неожиданно беспомощно произнес:

— Я не знаю, Костя… Я все время думаю, я ничего не понимаю.

Вот тогда-то я и решил его спросить о самом главном, что меня мучало:

— Ты сам… за борт?

Он быстро затянулся несколько раз сигаретой, узкие его плечи вздрогнули, обрели прежнюю нервную суетливость, он отвернулся от меня и еще более растерянно проговорил:

— Не знаю…

— Так не бывает, — твердо сказал я. — Ты должен знать.

И я подумал: вытрясу из него, жестоко это или нет, хорошо или плохо, но он скажет, я заставлю его — ведь сейчас это самое важное.

— Там лежал матрац… — робко произнес он. — Я хотел его достать. Это для шезлонгов матрац. Я подумал: мне за него врежут, если он под дождем… И я оказался за леерными планками.

— И что? — Я говорил быстро, не давая ему возможности опомниться.

— Я никогда не боялся моря… Я всегда хорошо плавал.

— Что дальше было? — настаивал я.