Потом мы прошли в круглый зал, предоставив женское общество самому себе.
— Однако ты счастливчик, — сказал мой друг. — Подумать только: Дорна, Стеллина и Наттана, и все перед тобой в долгу.
И снова — трудно передать словами, почему мы оба расхохотались.
— Некка хорошо выглядит, — сказал я.
— Еще бы!
Мы улыбнулись друг другу.
— С тех пор, как я видел тебя в последний раз… — начал я.
Дорн вопросительно взглянул на меня:
— Нас обоих?
— Наттана не выйдет за меня, хоть я и просил ее об этом… Думаю, она была права.
— Сестры, — многозначительно произнес Дорн, словно это обстоятельство и вправду могло что-то значить. Мы оба улыбнулись. Это был мужской разговор, и мы понимали друг друга с полуслова.
— Я многим обязан твоей сестре, — сказал я. — Она была очень добра. Мы провели несколько дней во Фрайсе и обо всем успели переговорить.
— Она уплатила свой долг, — ответил Дорн, — но, если ты вернешься, я бы на твоем месте был с ней поосторожнее.
— Мы говорили и об этом. — И, сказав это, я вдруг понял, что у нас с Дорной тоже был свой язык, который знали только мы и никто другой… Впрочем, то же касалось моего друга и Некки, разумеется.
Мир светился счастьем…
— Зачем тебе ехать домой? — спросил Дорн.
— Чтобы понять, действительно ли я хочу жить в Островитянии. Ведь в глубине души я все еще американец, ты же знаешь.
— Но и один из нас тоже.
— Все увещевания и предостережения, которые мне приходилось выслушивать с первого дня приезда, оказались правдой лишь отчасти.
— Вспомни, и Дорна первая поверила, что ты сможешь приспособиться к нашей жизни.
— Странная она женщина.
— Они все странные.
— Иногда я ее даже боюсь.
— Она тоже, причем самой себя… и это делает ее судьбу и характер трагическими.
— Она — само очарование.
— Пожалуй, даже слишком… Ронану пришлось от этого хуже, чем тебе.
— Стеллина прелестна и мудра.
— Но, я думаю, ты вряд ли…
— Конечно нет, — ответил я. — Для этого нужно быть человеком необычным.
— Да, с ней непросто. Но что же у вас не сладилось с Наттаной?
— Ничего. Она убеждена, что то была лишь апия.
— Я думал об этом. Наверное, она решила, что вам лучше расстаться. И она способна на такое самоотречение.
— Полагаю, она не может слукавить.
— Однако она могла и обмануться.
— В таком случае она безнадежна.
— Они все безнадежны.
— Не сомневаюсь, мы им кажемся такими же.
— Конечно! И все же, — продолжал мой друг, — если ты дашь им совершенно недвусмысленно понять, чего от них хочешь, безнадежности поубавится. Им нужен прямой путь, а уж идти по нему или нет, каждая решает сама. Помни об этом.
— Что ж, я усвоил твой урок, — ответил я. Речи Дорна несколько опечалили меня: выходило, что он разуверился в том, что я считал еще возможным, а именно в отношениях, основанных на том, что каждый в равной степени отдает себя другому, а в выборе пути разницы между мужчиной и женщиной не существует…
— Хорошо, по крайней мере, — сказал я, — что не приходится выбирать за другого.
— Им нравится думать, что выбираем мы, хотя мы всего лишь предлагаем, а выбирают они.
— А сами они когда-нибудь могут предложить?..
— Наступает момент, — сказал Дорн, — когда они понимают, что должно существовать определенное равенство.
— Значит… — вскричал я.
— Да! — ответил Дорн.
— Значит, я могу надеяться!
— Мои надежды уже сбылись, — сказал он, внезапно покраснев.
Но я не позавидовал ему, только потому, что он был женат, хотя и верил, что их жизнь с Неккой сложится удачно. Пока я радовался своей свободе.
— А теперь рассказывай, что собираешься делать; я подолгу и часто думал о тебе.
Я стал говорить, тщательно взвешивая каждую фразу, стараясь подобрать нужные слова, пока совсем не запутался, и тут в середине длинного и неуклюжего периода вошла Некка и села рядом с Дорном. Она изменилась, постройнела, стала спокойнее, тише и держалась уже не так робко и застенчиво. Я всегда воспринимал странное, несколько забавное выражение ее лица как некую маску; таким оно и осталось, только маска стала проще. Меня влекло к ней отчасти потому, что она была единокровной сестрой Наттаны и сквозь призму наших с Наттаной отношений была мне роднее и ближе, почти что родственницей, а еще больше, быть может, потому, что, несмотря на всю ее уклончивость, на всю ее загадочную натуру, она решила следовать по прямому пути, который предложил ей Дорн. То, что она принадлежала ему, делало ее в моих глазах какой-то новой, еще ближе и дороже.
Последнее время Дорн отошел от политики и вел хозяйство на Острове: как обычный фермер, следил за стрижкой овец, ходил за лошадьми и скотом. Обо всем этом он рассказывал, когда мы утром следующего дня верхом объезжали хозяйство. Он повторил, что Дорны теперь почти бедняки — столько средств им пришлось вложить в опрос, и вот приходилось медленно и осторожно поправлять дела. Рассказ его напоминал отчет президента какой-нибудь компании перед важным акционером. Чем дальше, тем более подробным становился рассказ, и под конец финансовое положение семьи было уже ясно для меня во всех тонкостях: получалось, что еще год-два Дорны будут испытывать серьезные денежные затруднения.
Потом он сказал, что как нельзя более доволен Неккой и отказывается от всех своих суждений касательно нее, которые он излагал мне восемнадцать месяцев назад. Решившись выйти за него замуж, она полностью приняла его самого и все его идеалы. Если ему и не случится занять политический пост, вполне вероятно ожидавший его в будущем, — Некку это не слишком волнует. Она смирилась даже с тем, что титул официального владельца Острова будет закреплен не за мужем, а передан по линии лордов Дорнов. За ним останется Горная усадьба или усадьба на реке Лей, и в конце концов он поселится в одной из них, если — что вполне возможно — ему не придется вести хозяйство Острова, пока не подрастет сын Марты. Он даже сможет управлять официальными делами, если лорд Дорн умрет прежде, чем мальчик достигнет нужного возраста.
— Вот тебе моя жизнь, — сказал Дорн. — Похоже, она будет нелегкой, и я с каждым днем все больше убеждаюсь, что Некка — идеальный спутник.
— Ты уже видел Горную усадьбу, — сказал он после долгого молчания. — Теперь я хочу показать тебе Речную. У нас слишком много усадеб, и если ты решишь поселиться в Островитянии, то сможешь купить одну из них… Поначалу эта мысль пришла Дорне, однако уверен, что я бы тоже рано или поздно остановился на ней.
То была великая минута.
— Есть и другие возможности, — быстро произнес Дорн. — Есть другие усадьбы, поблизости или в других краях, которые, я уверен, ты смог бы купить. Если ты вернешься в Островитянию, многие будут рады подыскать тебе место. К тому же ты можешь и сам построить усадьбу, стать первопроходцем, но сомневаюсь, что тебе хватит опыта справиться без посторонней помощи. Я думал и о том, что ты мог бы стать посредником и завести на Острове свою контору. Они здесь нужны. То, чем ты занимался раньше, больше всего располагает к такой работе.
— Это тоже мысль Дорны? — спросил я.
— Нет, — сказал он. — Сестра перебрала много возможностей, но этой среди них не было.
Я мысленно поблагодарил ее за то, что она ничего не сказала брату. Мысль, занимавшая мое воображение накануне, предстала в истинном свете.
— Отбросим эту возможность сразу, — сказал я. — Да, все могло сложиться именно так, если бы Дорна стала моей женой. Именно о таком будущем для нас обоих она думала, когда сомнения одолевали ее. Ей хотелось удержать Остров. Пусть у меня будет своя алия.
— Я того же мнения, — ответил Дорн, — но думаю, что если Остров успел стать твоей алией, то она окажется настолько сильна, что воспоминания о ней могут помешать росту новой.
— Американцы — существа более сентиментальные, чем островитяне, — сказал я.
— Верно, я и забыл… Но, разумеется, от этой мысли мы отказываемся. В усадьбе, особенно одной из наших, все будет проще, не так ли? Все равно Дорна так или иначе будет напоминать о себе.