Около полуночи мистер Мелдерис, пожелав своему сотоварищу спокойной ночи, отправляется к себе. Он кричит миссис Мелдере, что ужин остыл, что он устал смотреть на ее вечно кислое лицо после приятно проведенного вечера, что она хитростью женила его на себе, что она из простых и недостойна его. Он кричит, что никогда бы на ней не женился, если б знал, что они в конце концов окажутся здесь. Из комнат Лиепы не доносится ни звука. Миссис Лиепа вернулась чуть раньше и наливает ванну для ежевечернего купания. Тихонько напевая, она будет нежиться в пене до двух часов ночи.

Но вот как-то мистер Мелдерис переходит все границы. Снизу доносятся шум падения, удары, крики. Вначале миссис Мелдере молчит, а потом просит о пощаде.

— Ты должен спуститься вниз, — говорит мама.

— Нет, — отвечает папа, — это их дело, мужа и жены. У них своя комната, пусть живут, как хотят.

— Он живет, как он хочет, а не так как они хотели бы. Она не хочет, чтобы он ее избивал. Сойди вниз, пока он ее не убил.

— Нет, мы не имеем права вмешиваться.

— Ну так сходи к профессору Бриедису, позвони с его телефона, вызови полицию.

— Ты бредишь! Мы не можем вызвать полицию. Они ведь узнают, сколько человек живет в каждой квартире, и всех арестуют. Мы все окажемся в тюрьме.

Миссис Коэн, домовладелица, строго-настрого запретила нам кому-нибудь говорить, сколько семей живет в каждой квартире. Она делает нам огромное одолжение, поселив в одной квартире вдвое, а то и втрое больше народу, чем разрешено. Иначе мы по-прежнему ютились бы в доме пастора Маккормика и возвращали бы ему долг всю оставшуюся жизнь, а не десять лет, как у нее.

— Ты пастор, ты должен к ним спуститься, — говорит мама. Она встает и начинает надевать туфли.

— Что за жизнь, — не унимается она. — В доме полно мужчин; разве ж не мужчина должен прийти ей на помощь?

Когда она уже спускается по лестнице, открывается дверь напротив и профессор Бриедис проносится мимо.

— Прекратить! — приказывает он. — Сейчас же!

Мама и профессор Бриедис приводят миссис Мелдере наверх. Она плачет, еле держится на ногах. Из носа течет кровь, одна щека багровая от удара. Ладонь правой руки порезана. Мама ее успокаивает и принимается перевязывать рану.

— Зверь, — бормочет она, — солдат, дикарь, варвар. — В этой череде слов она не упоминает «русский», «коммунист-безбожник», как обычно многие из латышей. Все слова весомы сами по себе.

— Казалось бы, после всего, что мы перетерпели во время войны, будем жить спокойно. Никогда не видела, чтобы латыш такое вытворял, даже в лагерях, когда пришлось столько пережить. Никогда не думала, что мне придется увидеть такое.

Мама осматривает руку миссис Мелдере и вздыхает. Та сильно порезалась, пытаясь вырвать у мужа нож.

— Придется зашивать. Завтра же пойдем к врачу. Получим у него справку о том, что он с тобой сделал. Агата, возьми словарь, выпиши мне на листок слова: насильственный, муж, пьяный, избита, нож, справка, развод.

Я принялась за дело, но все время волновалась, что мама пойдет к врачу, а что если и в полицию, но, вероятно, она знает, что делает.

Миссис Мелдере, конечно, не развелась, этого никто никогда не делает. Назавтра мистер Мелдерис явился с букетом красных роз. Вечером в пятницу вместе с мистером Лиепой никуда не пошел. Вдвоем с миссис Мелдере — она в новом платье, раненая рука на перевязи — они отправляются в кино. На следующий день миссис Мелдере заявляет маме, что мужа ее нельзя ни в коем случае винить в случившемся. Самая большая беда в том, что приходится жить вместе с другими латышами в такой тесноте. Вскоре они переезжают в Кливленд, где мистер Мелдерис получил более выгодную работу на фабрике. Они никогда больше не повторят этой ошибки — жить в таком близком соседстве с другими латышами.

Наконец-то я с помощью словаря могу перевести почти все, но то, что другие говорят, мне понять труднее. Когда слушаю радио, иногда улавливаю какое-нибудь слово или даже предложение. Но чтобы понять, я сначала перевожу их на латышский. С разговорной речью еще хуже. Мне страшно, что в школе, если я буду часто ошибаться, меня из-за моей тупости будут наказывать. И ребята по дороге домой меня обязательно побьют.

Первый школьный день выдался солнечным. Мама утром занята на кухне в ночном клубе «La Rue», как и вечерами.

— Ты уже достаточно взрослая, чтобы идти одной, — говорит она.

Беата будет учиться в Шортриджской средней школе, так что нам придется расстаться. Беата добирается до школы автобусом; каждая поездка обойдется ей в одиннадцать центов, или в жетон. Она боится пропустить свою остановку, боится, что не найдет дом. В 45-ю основную школу мне ходить всего за два квартала — как сквозь строй, под градом ударов.

И миссис Чигане не сможет меня проводить, она устроилась на работу в магазин «Hooks» — печет гамбургеры и учится готовить напитки с газированной водой и мороженое с фруктами и сиропом. Управляющий сказал, что она для этой работы старовата, но так как она быстро схватывает, он в конце концов научит ее обращаться с кассовым аппаратом. Вот тогда-то можно будет надеть красивое платье, сидеть за прилавком и получать деньги.

Я испугана и в то же время испытываю облегчение, что мама не сможет пойти со мной в школу. Она тоже учит английский по книгам и газетам, а с разговорной речью у нее не лучше, чем у меня. И я краснею при одной мысли о том, что мама вдруг заговорит. А что она наденет? Ее единственное выходное темно-синее шерстяное платье с белым кружевным воротничком, мелкими пуговками и длинными рукавами вытерлось, обносилось, сзади блестит. Она носит черные туфли на шнурках. Здесь так никто не одевается. Я стыжусь мамы, но еще больше стыжусь своего предательства.

Отвести меня предложила миссис Коэн, наша домовладелица. Я жду на лестнице, она опаздывает. Одета миссис Коэн как обычно, когда показывает латышским семьям квартиры. Подол платья оторван, внизу болтаются какие-то нитки, на пышной груди — пятна от еды. Она не причесана, жидкие волосы лоснятся, лицо красное. На толстых голых ногах стоптанные мужские шлепанцы без задников, они хлопают при каждом ее шаге. В сумочке ключи, сигареты и конверты с квитанциями об уплате за квартиру. Одна ручка сумочки оторвана и держится на английских булавках. Миссис Коэн ест пончик, сахарная пудра осыпается на платье.

Она достает еще один пончик, делит его пополам, протягивает мне. Когда я отказываюсь, миссис Коэн печально качает головой. Что ж, она хотела как лучше.

Дети парами и стайками спешат в школу. Они здороваются, некоторые за руку, весело смеются. Кажется, нет никого, кто шел бы один. Я надеюсь, что меня с миссис Коэн никто не заметит, но не заметить нас нельзя. Мне кажется, ребята перешептываются и смеются. Скорее всего, договариваются, как меня потом побить. И я ни за что, ни за что не должна плакать, а то мне же будет хуже.

Миссис Коэн вводит меня в директорский кабинет. Мисс Эббот, элегантная дама с седыми волосами, оглядывает меня, потом смотрит на миссис Коэн и спрашивает: «Это твоя мама?» Она медленно повторяет вопрос. Миссис Коэн трясет головой и бросается что-то длинно объяснять, что — я не понимаю.

Я тоже энергично трясу головой. Мисс Эббот согласно кивает. Она показывает мне листок бумаги и предлагает вписать свое имя и адрес. Миссис Коэн переводит мне вопросы на идиш. В формуляре остается много пустых строк, но мисс Эббот королевским жестом дает понять, что это не важно. Она берет меня за локоть и уверенно ведет в сторону лестницы. Миссис Коэн, шаркая тапками, уходит, потом оборачивается и ободряюще машет мне рукой.

Коридоры похожи на комнаты; солнечный свет вливается в огромные высокие окна с обеих сторон здания. Деревянный пол натерт до блеска, на стенах картины в золоченых рамах, на них мужчины в старинных фраках и мундирах. Вдоль одной стены коридора полки под стеклом с книгами, чучелами птиц, глобусами и картами. Школа замечательная. Вот бы побыть здесь одной, здесь будет легче учиться, чем в неуютных комнатах в лагерях. Может быть, я буду получать одни пятерки, может быть, кто-нибудь из ребят мне поможет, примет меня в свою компанию.