– Да я – московский мещанин Николай Никитин, вот кто я, – услыхал он ответ.

– Паспорт в порядке?

– Ну, еще бы не в порядке быть! Разве я здешнего обыкновения не знаю?!

– С собой он? Покажи тогда…

– А зачем? Тоже потерять могу, когда в загуле. На квартире паспорт.

– Где работаешь?

– Теперь-то без работы… А то у Вестингауза был… Меня тамошний инспектор, Андрей Андреевич, превосходно знает. А живу я на Боровой улице. Как работал, так к заводу ближе.

– Проверить! – приказал Кобылкин.

Он опять устремил свой взор на Никитина. Тот был совершенно спокоен и во все глаза глядел на Мефодия Кирилловича.

– Так за что же меня забрали-то? – первым спросил он. – Я тоже законы знаю. Нешто можно так людей забирать без всякой вины?

– Погоди!… Что ты делал сегодня?

Никитин вдруг, видимо, сконфузился и, весь потупившись, совсем тихо произнес:

– Шапку да сапожонки пропивал… Гулял на них, значит.

– А ночью?

– Что ж ночью? Ночью, известно что – спал. А вот из-за вчерашнего у меня и сегодняшнее вышло, – вдруг изменил стыдливый тон на веселый Никитин. – Вчера-то я знакомца повстречал, чтоб ему пусто было.

– Кого?

На этот вопрос Никитин ответил совершенно спокойно, без малейшего признака смущения:

– А тут один… На машине служит сцепщиком; его, значит, встретил…

– Как зовут этого твоего знакомого?

– Кондратьев, Лешка. Ну, уж и утроба! Читали, поди, про него? Змею-то еще он увидел…

– А, вот кто такой! Что же вы с ним делали?

– Да известно что, пили… утроба он, говорю. Очень уж он интересно про змею рассказывает. Черная, говорит, такая, головка маленькая и шипит… Ну, я его угостил по-приятельски.

– А потом?

Мефодий Кириллович с замиранием сердца ждал ответа.

– Да потом его черед пришел угощать, – услыхал он, – у меня-то финансы все вышли; он, Лешка-то, говорит: „Посиди малость, я к бабе домой сбегаю, схлопочу!“ Убег, так я его и не дождался, только даром на него свою собственность стравил…

– Ты хорошо знал Алексея Кондратьева?

– Не то чтоб очень хорошо, а так, встречались… Меня на машину с завода посылали, когда поправка была, ну и познакомились…

– Так ты, Николай Никитин, говоришь, что ушел, не дождавшись его…

– Вот, вот! Сидел я, сидел… Холодно да сыро, а пальтишки-то у меня нет. Ну, думаю, не пустила баба Алеху, так и ждать нечего. Посидел еще малость и ушел.

– Был кто-нибудь еще с вами? Говори правду, не скрывай ничего.

– Ни живой души, только он да я; так и угощались моим добром оба-два.

– За что тебя взяли?

– Да вот я об этом который раз уже спрашиваю у вас. Сижу я в чайной тихо, мирно, благородно, никого не трогаю, рассказываю, что Лешка мне вчера про змею болтал, да сержусь на него за угощение мое, тут меня цап-царап и сюда. Нешто так возможно?

Мефодий Кириллович положительно не знал, что ему и думать. Тон Никитина был правдив, говорил он совершенно спокойно, без всякого волнения, так что трудно было заподозрить его в неискренности.

Вошедший агент подал справки о Никитине. Все, что говорил он о себе, оказалось верным.

– А знаешь ли ты, – вдруг спросил, отложив в сторону бумаги, Кобылкин, – знаешь ли ты, Николай Никитин, что Алексей Кондратьев найден сегодня утром мертвым?

– Лешка-то? Да что вы, господин… Когда же это он? Ведь, говорю, вчера я с ним…

Удивление так ясно слышалось в тоне голоса Никитина, что Кобылкин невольно для самого себя подумал:

„Нет, и этот тут ни при чем!“

– Да как же это так? – продолжал удивляться Никитин. – С чего это он? Жив и здоров был!… Ах, Лешка ты, Лешка!… Вот штуку-то выкинул…

Никитин истово перекрестился.

– Царство небесное!

– Мы думали, что ты, которого последним видели с Кондратьевым, расскажешь нам что-нибудь о нем.

– Да что же? – как будто испугался мастеровой, и этот вполне естественный в его положении испуг еще более подтвердил его искренность. – Я и то все рассказал… При чем же я-то, коли он помер?

– Тебя никто и не винит. Мы только спрашиваем тебя.

– Жаль знакомца, жаль, – качая головой, произнес Никитин, – а только я тут ни при чем. Пили мы, действительно, вместе, а чтобы умирать – ни-ни…

При этих последних словах Кобылкин вдруг насторожился: в них ему послышалась деланность.

– А жену Кондратьева ты знал? – неожиданно спросил он после некоторой паузы.

– Видать – раз видал… злющая баба! Все равно что ведьма киевская…

– Она тоже найдена сегодня утром мертвою.

– И она? – даже присел от изумления Никитин. – Оба преставились! Ловко! Ну и дела в нашей деревне!

– Ты об этом не знал?

– Откуда же мне и знать-то? Говорю, вчера с покойником разошелся. Баба-то чахлая была.

Никитин смолк. Кобылкин зорко наблюдал.

– Ваше благородие, – заговорил вдруг Никитин, переминаясь с ноги на ногу, – будьте милостивы, сообщите – любопытство меня берет – как это они умерли? Своею смертью или по-иному как?

„Нет, он положительно ни при чем! – думал, глядя на него, Мефодий Кириллович. – Так притворяться, да еще простолюдину, невозможно… Выдал бы себя непременно, если бы знал что-нибудь!“

– Так как же, ваше благородие, – повторил свой вопрос Никитин, – насчет смерти?

– А это мы узнаем все, – отвечал он. – Ну, Никитин, я тебя держать больше не буду, можешь уходить. Вызовет следователь – ты должен будешь явиться и дать свои показания… Может быть, еще что-нибудь сейчас припомнишь?

Парень помолчал и ответил:

– Кажись, все сказал… Что после вспомню – не утаю… Чего мне?

– Ну, то-то! Побеспокоили мы тебя, возьми на ужин.

Мефодий Кириллович протянул Никитину несколько мелких серебряных монет. Тот сперва недоуменно поглядел на него, потом лицо его вдруг расплылось.

– Покорнейше благодарим, ваше благородие, – низко поклонился он, – уж я выпью за ваше здоровье, да и знакомца помяну…

„Опять какая-то деланность слышится!“ – насторожился Кобылкин, но ничего не сказал Никитину, а только, кивнув на него головою, распорядился:

– Проводить!

– Прощенья просим, ваше благородие! – кланялся уже в дверях Никитин, сопровождаемый неотступно Пискарем.

Только что Пискарь и мастеровой скрылись, Кобылкин крикнул Савчуку:

– Иди, скорее иди! Надзирай за этим мастером… Глаз, смотри, не спускай… Потом придешь и скажешь мне.

Савчук скрылся. – Оставшись один, Мефодий Кириллович погрузился в думы.

Рушились одна за другую все комбинации, которые уже слагались в его уме. Мрак вокруг всех этих событий все более и более сгущался. Надежда, что тайна хотя немного осветится, явившаяся было, когда Пискарь сообщил, что найден и приведен мастеровой, виденный накануне с несчастным Кондратьевым, теперь, после этого допроса, в котором все было так естественно, исчезла совсем. Разве мог Никитин играть роль?

Да нет, никогда! Невозможно было думать, чтобы у простолюдина, да еще пропитанного спиртными напитками, могли быть такая громадная выдержка, уменье владеть собою, такая сила воли…

„А все-таки дважды голос-то этого молодца звучал как-то не так, – вспомнил Кобылкин. – Ну, да я сегодня же узнаю, как он поведет себя… Быть может, чем-нибудь себя и выдаст“.

Глава 22

Ложась спать, Кобылкин приказал разбудить себя немедленно, как только будет получено какое бы то ни было известие о Раките; однако он успел забыться сном, а о Пантелее Ивановиче ничего не было слышно. Под утро он почувствовал, что его будят.

– Мефодий Кириллович, – услышал Кобылкин голос Савчука, – вставайте скорее!

Сон как рукой сняло.

– Что такое? – вскочил он с постели. – Что случилось? Нашелся? Где он? Что с ним?

– В больнице, без памяти…

У Кобылкина даже руки опустились, когда он услыхал эти слова.

– Ну, так и есть! – растерянно бормотал он. – Четвертый уже…