Гош. Вы называете все это занимательным? Вы думаете, что это игра? Посмотрите на беднягу, у которого под блузой все кости можно пересчитать, на женщину, протягивающую младенцу пустую грудь... вас все забавляет, даже эти существа, умирающие с голоду? Для вас то, что здесь происходит, занятная пьеса? То, что народ, не имея ни хлеба, ни уверенности в завтрашнем дне, утверждает права человека и вечную справедливость? Разве вам не ясно, что это посерьезнее трагедии Корнеля?
Конта. Да, но все-таки это игра.
Гош. Трагедия — не игра. В ней все серьезно. Цинна и Никомед существуют так же, как и я.
Конта. Ты — чудак! Авторы и актеры создают видимость жизни, а ты все принимаешь за чистую монету.
Гош. Вы ошибаетесь, для вас это не только видимость; вы сами не знаете себя.
Конта. До чего ты забавен! Что же, ты меня знаешь лучше, чем я сама?
Гош. Я видел вас в театре. Я видел, сколько чувства вы вкладывали в ваши роли.
Конта. И ты думаешь — это истинное чувство?
Гош. Вы невольно отдаетесь чувству, сколько бы вы это ни отрицали. Настоящая сила всегда подлинна. Она ведет вас. И я знаю лучше, чем вы сами, куда она вас приведет.
Конта. Куда же?
Гош. Тот, кто силен, идет дорогой сильных. Вы будете с нами.
Конта. Не думаю.
Гош. Чтó вы думаете — не имеет значения. Мир делится на здоровых и больных. Все, что здорово, тянется к жизни. Жизнь с нами. Идемте!
Конта. С тобой — куда угодно!
Гош. Однако вы решительны! Что ж! Об этом подумаем позже, если у нас будет время подумать.
Конта. Для любви всегда есть время.
Гош. Вам это внушили, и зря. Вы воображаете, что наша Революция сведется к любовной истории? О, женское легкомыслие! Вот уж полвека, как вы привыкли всем заправлять во Франции, все подчинено вам, вашим капризам, вашим причудам; и вам даже не приходит в голову, что существуют вещи поважнее вас? Забавы кончились, сударыня! Начинается серьезная игра, на карту поставлены судьбы мира. Дорогу мужчинам! Если вы сумеете — следуйте за нами в наших битвах, поддержите нас, примкните к нашей вере, но, черт возьми, не пытайтесь ее поколебать! Вы не много стоите по сравнению с ней! Не взыщите, Конта! На мимолетное увлечение у меня нет времени. Что же касается любви, я уже отдал свое сердце.
Конта. Кому?
Гош. Свободе.
Конта. Хотела бы я взглянуть на эту деву.
Гош. Я думаю, она похожа на тебя. Сильная, хорошо сложенная, белокурая, отважная, страстная, но без твоих румян и мушек, без твоего жеманства и насмешек; она борется, а не смеется, как ты, над теми, кто борется! Она нашептывает нам не твои двусмысленности, а слова преданности и братства! Я — ее любовник! Когда ты станешь, как она, я буду твой! Вот мои условия!
Конта. Я принимаю их. Ты будешь моим. Идем сражаться! (Вырывает ружье у своего соседа и с подъемом декламирует несколько стихов из «Цинны».)
(Бросается в толпу; толпа рукоплещет ей.)
Гош. В добрый час! Пусть нас ведет Корнель! Пусть потрясает перед нами факелом героизма!
Гюлен. Куда вы идете?
Гош. Куда мы идем! (Поднимает глаза и смотрит на дом, стоящий напротив.)
Маленькая Жюли в одной рубашонке, радостно взволнованная, выглядывает в окно.
Спроси у этой крошки, у этого мышонка с блестящими глазками. Я хочу, чтобы она сказала за нас, что таится в наших сердцах. Пусть невинность станет нашим голосом. Куда мы идем? Куда мы должны идти?
Жюли (поддерживаемая матерью, высовывается из окна и, протягивая к народу руки, громко кричит). На Бастилию!
Народ. На Бастилию!
Сквозь невероятный шум прорываются яростные выкрики; они раздаются со всех сторон, выкрикивают целые группы и отдельные лица — рабочие и буржуа, студенты и женщины.
Народ (в неистовстве). В Бастилию! В Бастилию!
— Свершилось!
— Сбросим этот гнет!
— Сорвем с себя ошейник!
— Опрокинем эту проклятую глыбу, которая давит на нас!
— Символ нашего поражения и унижения!
— Могилу всех, кто осмелился сказать правду!
— Темницу Вольтера!
— Темницу Мирабо!
— Темницу Свободы!
— Воздуху! Воздуху!
— Чудовище, ты рухнешь!
— Мы тебя сроем до основания, пожирательница людей, убийца, презренная, подлая, сообщница палачей!
Толпа грозит Бастилии кулаками; возбуждение передается от одного к другому, голоса хрипнут от крика. Гюлен, Робеспьер, Марат размахивают руками, тщетно стараясь заставить себя слушать: видно, что они не одобряют принятого народом решения, но их голоса теряются в невообразимом шуме.
Гюлен (кричит, стараясь перекричать толпу). Да вы с ума сошли! Вы — сумасшедшие! Мы же размозжим себе головы об эту громаду!
Марат (скрестив руки на груди). Я преклоняюсь перед вашим порывом! Но стоит ли так трудиться только затем, чтобы освободить горсточку аристократов? Разве вы не знаете, что там находятся одни богачи? Это тюрьма для аристократов, только для них! Пусть они сами разбираются между собой. Вас это не касается.
Гош. Нас касается любая несправедливость. Наша Революция — не семейное дело. Если мы не так богаты, чтобы иметь родственников в Бастилии, мы все же можем породниться с теми богачами, которые несчастны, как и мы. Все, кто несправедливо обездолен, — наши братья.
Марат. Ты прав!
Народ. Мы хотим взять Бастилию!
Гюлен. Но как же вы ее возьмете, одержимые? У вас нет оружия, а у них сколько угодно!
Гош. Правильно. Надо забрать у них оружие!
В глубине сцены слышится гул.
Рабочий (вбегая). Я с левого берега. Там все поднялись! С площади Мобер, с Базоша, с горы Святой Женевьевы народ двинулся к Дому Инвалидов, чтобы добыть себе оружие. Говорят, там на складе тысячи ружей. А в толпе — и гвардейцы, и монахи, и женщины, и студенты: их целая армия. Королевский прокурор и священник Сент-Этьен-дю-Мон идут во главе восставших.
Гош. Ты требовал, Гюлен, оружия. Вот оно!
Гюлен. С несколькими сотнями старых аркебуз и заржавленных касок — пусть даже с несколькими пушками, если у Инвалидов найдутся исправные, — Бастилии не возьмешь. Это все равно, что пытаться сковырнуть ножом утес.
Гош. Я тоже думаю, что не при помощи пушек Бастилия будет взята. Но она будет взята.
Гюлен. Каким же образом?
Гош. Надо, чтобы Бастилия пала. И она падет. Боги с нами.
Гюлен (пожимая плечами). Какие боги?
Гош. Справедливость, разум. Ты падешь, Бастилия!
Народ. Ты падешь!
Гюлен. Я предпочел бы союзников более реальных. Я не верю всем этим бредням. Ну что ж! А все-таки никто не посмеет сказать, что я отстал от других. Я даже хочу идти впереди всех. Вы, возможно, знаете лучше меня, что надо делать. Но действовать буду я. Вы хотите идти на Бастилию, дурачье? Идемте же!
Гош. Черт возьми! Ты всегда будешь впереди и всегда будешь твердить, что ничего нельзя сделать!