Его быстрый карандаш чертил полушария головного мозга; мозг жил и трепетал под его пальцами.

Он отбросил бумагу.

— Право, стыдно мне докучать вам своею манией. К тому же сейчас подойдут и остальные. Скажите, как у вас идет работа? Хорошо вы себя чувствуете в институте? Нравится вам наш народ?

— Все, кроме… Откровенно говоря, Уикет меня раздражает.

Великодушное:

— Знаю. У него немного агрессивная повадка. Но вы на него не обижайтесь; он действительно на редкость даровитый биохимик. Холост — отрешился от всего ради своей работы. И когда отпускает грубости, он не думает и половины того, что говорит. Меня он не переносит, как и многих других. Он упоминал обо мне?

— Да нет, разве что вскользь…

— Мне кажется, он ходит по институту и всех уверяет, будто я люблю рассказывать о своих похождениях на фронте, что не совсем отвечает истине.

— Да, — вырвалось у Мартина, — это он говорил.

— И, по-моему, напрасно. Мне очень жаль, если я его обидел, отправившись на фронт и получив ранение. Постараюсь в другой раз не повторить этой оплошности! Так много шуму из-за воинских подвигов, столь скромных, как у меня! Дело было вот как: в четырнадцатом году, когда началась война, я проживал в Англии, работал под руководством Шеррингтона. Я выдал себя за канадца и пошел в армию врачом, а через три недели получил свое, меня отправили домой — на том и кончилась моя блистательная карьера!.. Кто-то пришел.

Его непринужденная любезность окончательно покорила Мартина. Леору равным образом пленила миссис Холаберд, и они вернулись с обеда по-новому очарованные.

Так занялся для них тихий свет счастья. Мартин блаженно наслаждался спокойной работой и едва ли не столько же своею жизнью вне лаборатории.

Всю первую неделю он забывал спросить, какое ему положено жалованье. А потом это перешло в игру: ждать до конца месяца. По вечерам они сидели с Леорой в небольших ресторанах и гадали.

Институт, конечно, не может платить ему меньше двух с половиной тысяч в год, которые он получал у Раунсфилда, но в иные вечера, когда Мартин возвращался усталый, цифра падала до полутора тысяч, а однажды, распивая с Леорой бутылку бургонского, он повысил свой оклад до трех тысяч пятисот.

Когда пришел первый месячный чек в изящном запечатанном конверте, Мартин не смел на него глядеть. Он понес конверт к Леоре. У себя в номере они уставились оба на конверт так, точно он мог содержать яд. Дрожащей рукою Мартин его распечатал; он широко раскрыл глаза и прошептал:

— Ох, вот это приличные люди! Они мне платят… чек на четыреста двадцать долларов… платят мне пять тысяч в год!

Миссис Холаберд, белая кошечка, помогла Леоре подыскать квартиру из трех комнат с просторной столовой, в старом доме близ Грэмерси-Парка, и помогла ее обставить хорошей подержанной мебелью. Когда Мартину разрешили посмотреть, он вскричал:

— Ну, здесь мы сорок лет проживем!

То был блаженный остров, где они обрели покой. У них скоро составился круг друзей. Холаберды, доктор Билли Смит (жидкобородый биохимик, понимавший толк в музыке и в немецком пиве), один анатом, с которым Мартин познакомился на банкете питомцев Уиннемака, и всегда и неизменно Макс Готлиб.

Готлиб тоже обрел тихую гавань. У него была на одной из Семидесятых улиц коричневая квартирка, в которой пахло табаком и кожаными переплетами. Его сын Роберт кончил Сити-колледж и пустился в дела. Мириам продолжала заниматься музыкой и вместе с тем оберегала отца — коренастая, полная девушка, таившая под обманчивой плотью священный огонь. Проведя с ними вечер, Мартин, зажженный терпким сомнением Готлиба, спешил обратно в лабораторию ставить тысячу новых опытов в поисках законов микроорганизмов. И, пускаясь в новые исследования, он обычно начинал с кощунственного разрушения всей недавно проделанной работы.

Даже Терри Уикет сделался более сносным. Мартин разглядел, что вечное рявканье Уикета обусловлено отчасти искаженным, как у Клифа Клосона, представлением о юморе, отчасти ненавистью, столь же сильной, как у Готлиба, к ученым типа морфологов, которые наклеивают на все изящные ярлычки, подбирают ко всему названия, меняют названия, но ничего никогда не анализируют. Уикет часто работал ночь напролет; можно было видеть, как он, скинув пиджак, взъерошив свои неподатливые рыжие волосы, часами сидит перед термостатом и следит по секундомеру. Иногда угрюмая резкость Уикета бывала даже приятна после утонченности Риплтона Холаберда, которая требовала в ответ от Мартина той же утомительной утонченности как раз в такое время, когда его засасывало с головой в пучину опытов.

27

Работа велась сперва на ощупь. Бывали дни, когда Мартин, как ни радовался он своей работе, с ужасом ожидал, что в лабораторию войдет торжественный Табз и зарычит: «Что вы тут делаете? Вы не Эроусмит, вы — самозванец! Ступайте вон!»

Он изолировал двадцать различных штаммов стафилококков и производил над ними опыты, выясняя, который из них наиболее активно выделяет гемолитический, то есть разлагающий кровь, токсин. Когда он это узнает, можно будет приступить к поискам антитоксина.

Бывали драматические минуты, когда после центрифугирования организмы лежали расплывчатым клубком на дне пробирки; или когда красные кровяные шарики совершенно растворялись, и мутная кирпично-красная жидкость приобретала цвет светлого вина. Но по большей части процедуры были неимоверно скучны: брать пробы культур каждые шесть часов, изготовлять в маленьких пробирках соляные взвеси кровяных шариков, записывать результаты.

Мартину эти процедуры никогда не казались скучными.

Заходил время от времени Табз, заставал его за делом, хлопал по плечу, говорил что-то, звучавшее как будто по-французски — быть может, и в самом деле французское, — и высказывал неопределенное поощрение; а Готлиб неизменно подгонял его и время от времени подбадривал, показывая свои собственные записные книжки (испещренные цифрами и сокращенными обозначениями, с виду глупыми, как накладные на ситец) или заводя разговор о собственной работе на языке, варварском, как тибетская магия:

— Аррениус и Мадсен кое-что сделали для подведения иммун-реакций под закон действия масс, но я надеюсь показать, что сочетания антител с антигенами встречаются в стехиометрических отношениях[71], если известные переменные поддерживать на постоянном уровне.

— Ага, понимаю, — говорил Мартин, а мысленно шептал: «Какое там! я не понял и четверти! О господи, только бы мне дали хоть немного времени и не отослали бы расклеивать плакаты о дифтерии!»

Получив удовлетворивший его токсин, Мартин приступил к попыткам получить антитоксин. Он ставил разнообразные, но безуспешные опыты. Иногда он приходил к убеждению, что чего-то достиг, но, проверив опыт, мрачно убеждался, что не достиг ничего. Однажды он ворвался в лабораторию Готлиба, возглашая об антитоксине; но ласково задав ему ряд смущающих вопросов и раскрыв перед ним коробку настоящих египетских папирос, Готлиб ему показал, что он учел не все разведения.

У Мартина, хоть он и двигался ощупью, как любитель, была одна черта, без которой не существовала бы наука: неугомонное, пытливое, всюду сующее свой нос, негордое, неромантическое любопытство, и оно гнало Мартина вперед.

Пока Мартин в первые годы великой европейской войны скромно шел своей незаметной дорогой. Институт Мак-Герка под тихой поверхностью скрывал кипучую жизнь.

Если Мартину не много удалось разведать об антителах, то зато он открыл тайну института и увидел, что за всей его спокойной деятельностью стоит Капитола Мак-Герк, Великая Белая Просветительница.

Капитола, миссис Росс Мак-Герк, была противницей женского равноправия (пока не узнала, что женщинам неизбежно будут предоставлены избирательные права) и считала себя верховным судьей во всех вопросах нравственности. Росс Мак-Герк купил институт не только во славу своего имени, но и в расчете развлечь Капитолу и не дать ее зудливым пальчикам копаться в его пароходных, золотопромышленных и лесопромышленных предприятиях, которым меньше всего требовалось, чтобы их ревизовали Великие Белые Просветительницы.