Он вспомнил, как отец его мечтал возродить королевскую династию; вспомнил, как ловко он управлялся со всякой домашней работой; потом подумал: когда будут похороны — в воскресенье или в понедельник; а если в понедельник, то нужно ли потом возвращаться в банк? В Консультации для ветеранов его, наверно, будут ждать клиенты.
И вспомнил, что в его Консультации его никогда больше не будут ждать.
Потом все эти мысли вытеснила нежность к матери, которая теперь так одинока. Впрочем, она не одна. С ней остается Джоан. И по его вине обе они причислены к неграм, обречены на полное одиночество — удел всех негров, живущих среди белых людей.
Он устало брел по улице, и его неотступно преследовал образ матери — сидит одна, не решается ни с кем поговорить даже в этот страшный час смерти.
40
Кабинет доктора Кеннета Кингсблада помещался в Доме Специалистов на Чиппева-авеню, всего в одном квартале от Второго Национального.
В вестибюле толпилось столько народу — мужчины на костылях, мужчины с рукой на перевязи, растерянные женщины с детьми на руках, — что Нийл попал в лифт только в третью очередь. Лифтерша была красивая. Она кокетничала с молодым человеком в белом плаще, но успела улыбнуться Нийлу и ласково сказала ему: «Пятый этаж — вам выходить». Его удивило, что она, видимо, не знает, что ждет его на этом этаже, в нескольких шагах от ее клетки.
Страшно было войти в чисто прибранную банальную приемную доктора Кеннета — два кленовых стула с клетчатыми подушками, на кленовом столе стопка иллюстрированных журналов и всегда зажженная лампа под абажуром с изображением плывущего по волнам фрегата, — войти и увидеть на кушетке с клетчатыми подушками мертвое тело отца. Голова его тонула в тени, падавшей от стола, а на столе лежала открытая книга для записи больных, и против чьей-то фамилии был аккуратно помечен еще не наступивший час. На книге лежали уже ненужные старые очки. Дужка была обмотана посеревшим от времени пластырем, и Нийл вспомнил, как отец, весело поглядывая на него через толстые стекла, обещал зайти в мастерскую, на том же этаже, и отдать оправу в починку.
Молоденькая ассистентка не отрываясь смотрела на безжизненное тело и плакала, вся красная от испуга и жалости.
В ту минуту, как Нийл повернулся к доктору Камберу, чтобы услышать от него профессиональные слова утешения, в комнату ввалился брат Роберт.
— Хорошо, что вы застали меня в банке, док. Я как раз собирался уезжать в пекарню и, наверно, не скоро еще попал бы сюда, а я… Ох, папа, папа! Нет, я просто не могу поверить! Зачем ты ушел от нас?
Он обернулся к Нийлу:
— Это ты его убил! Твои сумасшедшие выдумки свели его в могилу. Ты виноват в его смерти, и я этого не забуду!
Доктор Камбер приказал:
— Перестаньте, Боб. По всем признакам ваш отец умер от грудной жабы. Нийл тут ни при чем. Вероятно, ваш отец гордился его мужеством.
В небольшой комнате стало тесно: из своих кабинетов, помещавшихся в том же здании, пришли доктор Рой Дровер, председатель Федерального клуба, и доктор Кортес Келли, сосед Нийла и заядлый охотник на уток; и Дровер, удостоив Нийла долгим неприязненным взглядом, возразил Камберу:
— Ну, не скажите, доктор. Выходки Нийла вполне могли повредить старику. Нельзя говорить так уверенно.
Доктор Келли вступился:
— Да бросьте вы, Рой. Нийл — идиот, и я надеюсь, что его выселят из нашего района, как всякого другого ниггера, но старика он не убивал. А в общем пошли!
Голоса спорящих затихли в коридоре, а Нийл, Роберт, доктор Камбер и заплаканная ассистентка еще долго молча прислушивались к неестественному молчанию мертвого.
Нийлу вспомнилось, как в октябре отец энергично сгребал сухие листья и философствовал:
«Больше всего люблю осень. Самое спокойное время года. Я всегда так занят, хоть заработки у меня и не бог весть какие, и от осени моей жизни я предвкушаю много покоя и радости. Великое дело — покой».
Но не этот покой — лежать на кушетке в приемной, неподвижно сложив нервные руки.
«И я — его убийца? Теперь он никогда не узнает о потомстве Екатерины Арагонской, а может, это все-таки правда? Что же, я и мечту его убил?»
Рука доктора Камбера лежала у него на плече, но Нийлу хотелось, чтобы с ним была Вестл… И Софи. И Мэри Вулкейп.
Роберт сморкался и плакал. Самый старший из детей доктора Кеннета, он больше других остался ребенком и бежал к отцу со своими горестями, даже когда сам уже стал отцом. Это был великовозрастный мальчишка с фермы, охваченный горем и страхом, и Нийл только сейчас понял, чем явилось его сообщение о негритянских предках для этого неумного, жадного и привязчивого отца семейства.
А затем прибыл Роберт Харт из похоронного бюро, и с этой минуты до того, как гроб опустили в январскую землю, два Роберта несли на себе все заботы. Они были очень похожи друг на друга: одинаково торжественные, одинаково блестяще умеющие справляться с маленькими, никчемными делами, одинаково уверенные, что в гробу доктору Кеннету приятно иметь под головой чистую мягкую подушечку.
И одинаково убежденные в том, что Нийл убил его.
К похоронам худое, доброе лицо его отца усилиями бальзамировщика приобрело отвратительное сходство с восковым красавцем из паноптикума. Нийла резнула догадка, что нарядная отделка гроба, видная в квадратном прорезе крышки, вероятно, тут и кончается — из соображений экономии, и он почувствовал, что ненавидит этот мишурный бизнес смерти без хлопот для родных и знакомых; ненавидит двух шепчущихся Робертов, которые всем своим важным видом словно говорили: «Не предавайтесь горю — смотрите, как мы держим себя в руках — цены исключительно низкие — открыто круглые сутки».
Вдвоем они добились того, что Нийл ощущал себя чужим в отцовском доме.
Мать его — слабенький клочок тумана — держалась спокойно, не плакала, не строила из себя героиню даже в этот единственный день, когда имела на это право. Она покорно выполняла все, что ей диктовали два Роберта. Они так мужественно опекали ее, так любезны были их неуклюжие попытки снять с нее бремя скорби, недоступной их пониманию!
Больше всего льстило двум Робертам присутствие мэра Флирона и бывшего мэра Билла Стопла, которые, сняв шляпы, многозначительно поглядывали на Нийла, точно без слов обещали ему, что на сегодня оставят его в покое.
А гроб стоял посреди гостиной, и вокруг него толпились чужие люди, — Нийл мог бы поклясться, что они никогда не видели доктора Кеннета при жизни, и раскрашенная кукла в гробу, казалось, ждала, и все они, казалось, ждали чего-то, сидя на взятых напрокат стульях, и в комнате нестерпимо пахло множеством диковинных цветов, а карандашный портрет доктора Кеннета был завешен черным покрывалом, наскоро выкроенным из шторы времен затемнения. Только маисовая трубка доктора Кеннета, которую два Роберта забыли убрать с пианино, никого не обманывала и ничего не ждала.
Роберт Харт священническим жестом поднял руку, и Роберт Кингсблад тоже поднял руку и повернулся к матери, которая только теперь разрыдалась. Со смущенным видом, шагая, как автоматы, к гробу подошли четверо мужчин. Среди них были Седрик Стаубермейер и У.С.Вандер — два соседа, питавшие особо лютую ненависть к перевоплотившемуся Нийлу.
За все время никто из присутствующих не заговорил с ним — все только молча кланялись непроницаемо-вежливой Вестл и взбудораженной Бидди.
Гроб, наклонившись, медленно поплыл вниз над ступенями парадного крыльца. Нийл только сейчас почувствовал всю бесповоротность смерти. Последний раз отец спускался по этим ступеням, по которым он столько лет суетливо и быстро бегал вверх и вниз; и теперь он не мог даже пройти по ним сам. Его несли, и он не мог напоследок оглянуться на свой дом.
Харт рассадил всех по машинам, следуя сложным правилам придворного этикета, как будто Смерть — монарх, строго требующий соблюдения чинов и званий. Элис Уттик Кингсблад и Китти Кингсблад Сэйворд поспорили из-за того, кому ехать с мамой. Роберт Харт успокоил и примирил их с таким деловито набожным видом, словно хотел сказать: «Пройдет и это, и вы удивитесь, какой скромный счет я вам представлю».