Все еще тяжело дыша, Домна, как могла, улыбнулась.

— Скачкова я, Домна Ефремовна, из Антоновки...

Полицай взял у молодого пропуск, для приличия мельком глянул в него и отдал Домне.

— А вообще-то мы проводить тебя можем, а если после мельницы часть муки на горилку променяем, и вовсе породнимся.

Полицай уселся на подводу. Молодой потянулся за вожжами. Домна замахнулась на него концами.

— Уйди, сосунок!

Пожилой едва успел схватить ее за руку.

— Уймись, баба, дай мальцу порезвиться.

Делать было нечего, пришлось подчиниться, а душа так и зашлась, пресвятую мать даже вспомнила. «Что же теперь будет? Высыпет мельник в бункер зерно... и всем станет ясно...» В ее глазах свет стал меркнуть, будто фитиль в лампе кто подвернул. Вспомнила детишек, пожалела, что старуху мать не отвела с ними в лес. «Если меня схватят, нагрянут в деревню, дом спалят, а ребятишек...»

Пожилой полицай ей что-то говорил. Слова у него были как пуховые подушки — мягкие, ласковые, но значения их Домна не понимала. «Крошки, мои крошки!..» Искоса глянула на полицаев. Пожилой увлеченно и тихо, будто нашептывая ей на ухо, продолжал говорить. Молодой, внимательно слушая его, хитровато улыбался. «А оружие держат, не вырвешь...»

Когда подкатили к мельнице, от ее ворот отъехала телега, груженная белыми, словно напудренными, пузатыми мешками.

Домна была еле жива от страха.

Вместе с полицаями вошла в здание мельницы. В просторном помещении гудела паровая машина, через прорези ее чугунной дверки виднелось бушующее пламя.

«Так что же делать?»

Пожилой полицай громко спросил:

— Здесь живые есть? — И его глухой голос, словно булькающая вода, ударился о запыленные стены и застрял в лохматой паутине углов.

Из боковой двери вышел средних лет мужчина. Вытирая мокрые руки о подол белой от муки рубахи и облизывая сальные губы, он недовольно спросил:

— Чего надо?

Домна вздрогнула от его неприятного голоса. Мельник показался очень похожим на того проходимца, который в прошлом году продал ей на рынке кожаные сапоги на картонных подметках. На второй день она угодила под дождь и домой пришла в одних голенищах. «Вот совпадение, — удивилась она, — даже глаза такие же маленькие, как у сурка». И тут ее осенило: Домна подошла к мельнику и схватила его за грудки, да так, что рубаха под ее цепкими пальцами, давно привыкшими к мужской работе, затрещала.

— Вот ты где мне попался, харя твоя поганая... — Она трясла его, что было в ней сил.

— Да-а что ты, бешеная, что ли? — забормотал мельник, тщетно пытаясь высвободиться.

Этого только и надо было Домне.

— Вот паразит, — взъелась она пуще прежнего, — он меня еще и бешеной обзывает, гад ползучий... Да ты знаешь, кого ты, змея паскудная, обокрал?.. — У нее на глазах проступили слезы. Она сделала вид, что готова его искусать, исцарапать, уничтожить...

Полицаи еле оторвали ее от насмерть перепуганного мельника, стали уговаривать. Домна не унималась. Она неистовствовала: вырывалась, кричала, плевалась в сторону мельника.

— Да вы знаете, он моих детей обворовал!..

Мельник вытаращил глаза.

— Мужики, да ей-богу она бешеная... гоните ее... а то и впрямь покусает!

— Да что ты?! — Пожилой полицай недоверчиво покосился на Домну, потом сгреб ее в охапку, ногой отворил дверь и вышвырнул во двор...

— А как же с помолом? — Домна забарабанила в закрывшуюся дверь, заплакала.

На стук вышел пожилой полицай. Глаза — что у хищника, лапищи, сжатые в кулаки, хрустят.

— Сгинь, нечистая сила, и чтоб духу твоего здесь не было!

Домна испуганно попятилась от него, задом коснулась телеги, села, нащупала вожжи, дернула...

Больше в этот день у Домны приключений не было. Знакомой дорогой она доехала до Клещева, передала мину и со спокойной душой поехала к своим детишкам.

Спустя несколько дней в дневнике Рабцевича появилась запись:

Описывая результаты диверсий, Рабцевич не рассказывал в дневнике о том, как проходила их подготовка, и тем более о связниках. Об этом он информировал Центр. Между тем среди связных были люди не только разных возрастов, но и разных судеб.

Нелегкая жизнь выпала на долю Надежды Владимировны Пешко. В тридцатые годы она учительствовала в деревне Заболотье. Была счастлива, как может быть счастлива женщина, имеющая интересную работу, дочь, любимого мужа. И вдруг все это разом рухнуло. Погиб муж. Для Пешко мир со всеми его радостями и горестями будто перестал существовать. Она словно потеряла ощущение жизни, потеряла ее смысл. Потянулись невыносимые в своем жестоком однообразии безрадостные дни. Она работала, училась дочь, потом вместе стали работать, но все это было как бы вне ее сознания — по инерции... В Европе разразилась война. Пешко не восприняла ее. Не почувствовала войну и тогда, когда она стремительно покатилась по родной Белоруссии... Трудно сказать, до каких бы пор продолжался ее ужасный сон, если бы однажды она не стала свидетельницей жестокого убийства фашистами соседа по дому. На глазах у нее повесили старого больного человека. И только за то, что он был коммунистом и не пришел на регистрацию в управу. Эта смерть потрясла ее. Чужое горе отодвинуло, затмило свое. Женщина поняла, что Родине нужна ее помощь. Она укрыла у себя спасавшихся от преследования беженцев из Минска. Дом Пешко был вне подозрений, ее дочь Ревмира работала посудомойкой в столовой, где питались гитлеровские солдаты батальонов «Днепр» и «Березина».

Спасая людей от неминуемой расправы, Пешко воспрянула духом. Стала искать связи с партизанами. В этом ей помог случай. Как-то она поехала за продуктами в деревню Святое. Там жил старый друг ее семьи Иван Демиденко. Он-то и свел ее с Борисом Таранчуком, заместителем Игнатова по политической части...

Для отряда Пешко оказалась находкой. Солдаты батальонов «Днепр» и «Березина» несли охранную службу на важных фашистских объектах, участвовали в карательных экспедициях против партизан. Отряд давно искал подходы к ним, но все попытки не приносили успеха. И вот появился человек, который имеет возможность проникнуть в батальон...

На первый раз Таранчук попросил Пешко попытаться добыть данные на старших офицеров фашистских подразделений и, если удастся, их адреса.

Через несколько дней Таранчук зашел к Рабцевичу. Надо было посоветоваться, наметить план работы с Пешко.

Рабцевич с цигаркой в руке медленно ходил по хате. Он о чем-то говорил с сидевшим над картой Линке.

Почувствовав, что пришел не ко времени, Таранчук хотел было повернуть обратно. Рабцевич остановил.

— Входи, входи, Борис.

— Да я потом...

— На войне «потом» лишнее слово... Ты лучше садись, — он выдвинул табуретку, — и рассказывай, какие у тебя новости.

Таранчук стал рассказывать о Пешко, о ее жизни, о задании, которое ей дано.

— А, собственно, что тебя тревожит? — выслушав замполита, спросил Рабцевич.

— Не знаю, как вести себя с этой женщиной — судьба у нее уж больно трудная. Боюсь, как бы не обидеть.

Рабцевич задумчиво затянулся.

— Самое главное, Борис, не бойся ей доверять... — Он достал из планшетки тетрадку в черном коленкоровом переплете, вырвал листок, торопливо стал что-то писать.

Это было обращение к фашистским солдатам. В нем Рабцевич, рассказав об успехах Красной Армии на фронтах, о неминуемом поражении фашистской Германии, призывал солдат переходить на сторону партизан...

— Отдашь это обращение Надежде Владимировне и попросишь, чтобы она передала его в один из батальонов. Только обязательно скажи, чтобы не торопилась с выбором человека — она должна быть уверена в его надежности...

С тех пор в доме Пешко солдаты стали частыми гостями. Мать и дочь, исполняя роль гостеприимных хозяек, постепенно, исподволь приступили к агитации... Уже через некоторое время Пешко удалось организовать группу из десяти человек и переправить ее в лес... Окрыленные успехом, мать и дочь приступили к подбору новой группы. Вскоре им удалось привлечь на свою сторону еще двенадцать человек. И тут случилось непредвиденное: фашистам удалось напасть на их след. Ревмира почувствовала — вот-вот ее схватят. Она решила бежать. Сославшись на плохое самочувствие, отпросилась у шеф-повара, предупредила мать и ушла в деревню Святое.