Наступило время обеда. На Китайской улице открылись двери мостовых ресторанов, и на тротуарах появились плетенные из лозы столики, а над ними, словно поздние осенние цветы, распустились разноцветные бамбуковые тенты. Ароматные, аппетитные запахи усянцзы — утки, замоченной в ячменной патоке, а потом зажаренной на углях из каштана, и яньво — изысканного супа из «ласточкиных гнезд» дразнили вкус самых привередливых гурманов. В гостеприимно распахнутые двери центральных магазинов «И. Чурин и Кº», «Кунст-Альберс», «Каплан и Варшавский» повалила респектабельно одетая публика.

Ближе к железнодорожному вокзалу, на Мостовой и Диагональной, вовсе было не протолкнуться. Здесь жил люд попроще и особенно не утруждал себя церемониями. Пронзительные гудки автомобилей и истошные выкрики рикш, шум перебранки и звонкий смех, мелодичная китайская и японская, рубленая немецкая и разухабистая русская речь сливались в невероятную какофонию звуков. С каждым днем этот энергичный и неповторимый голос Харбина приобретал все более тревожный оттенок.

Эхо невиданной по своим масштабам войны, бушующей на бескрайних российских просторах, доносилось и сюда, в Маньчжурию. Ее обжигающе-смертельное дыхание ощущалось как в ветхой китайской фанзе, так и под сводами помпезного императорского дворца Пу И. Драматичная схватка за Москву у одних наполняла сердца тревогой, а у других поднимала воинственный дух.

В штабе Квантунской армии сидели как на иголках и ждали из Токио приказа о наступлении. Но военный министр Тодзио все кормил завтраками. Генерал Умэдзу, чтобы как-то сдержать боевой пыл своих воинственных потомков самураев, вынужден был занять их нешуточной игрой. На стрелковых стрельбищах и артиллерийских полигонах с утра и до позднего вечера гремели пальба и взрывы. В городе в глазах рябило от армейских мундиров, а военные патрули японской жандармерии и полиции, как гребенка, прочесывали рабочие кварталы и бойкие места.

Перед гостиницами, на стоянках такси, у железнодорожного вокзала и в речном порту терлись сомнительные личности жуликоватого вида. Опытные карманники и даже дерзкие налетчики держались от них подальше. Наметанным взглядом и особым, выработанным с годами чутьем они улавливали этот стойкий, несущий угрозу запах полицейской ищейки. Его не могли перебить ни аромат дорогого одеколона и папирос, скрыть добротный европейский костюм или замызганная китайская дабу. Липкие, цепкие взгляды, вкрадчивые кошачьи движения, одинаковые, незапоминающиеся физиономии выдавали гончую породу. Филерская служба японской жандармерии, полиции и охранных отрядов белогвардейцев развернула охоту на коммунистическое подполье и агентов советской разведки.

Павел Ольшевский сложил пухлые бухгалтерские папки в шкаф, надел недавно купленное драповое пальто, вышел из конторы и окунулся в водоворот толпы. Ближе к центру у входов в рестораны и магазины людская река закручивалась в воронки, ревом автомобильных клаксонов взрывалась на перекрестках и подобно морской волне растекалась по «зеленым», «рыбным» и «блошиным» рынкам. Изрядно поработав локтями, Павел пробился в магазин «И. Чурин и Кº», потолкался в главном зале, примерил шляпу, купил газету и не забыл глянуть в зеркало. Следов слежки он не обнаружил, но не спешил выходить на улицу и остановился у прилавка, пестревшего, словно павлиний хвост, набором модных галстуков. Темно-зеленый, с золотистыми драконами пришелся ему по душе. Прыткий приказчик, заметив его интерес, подхватил зеркало и юлой завертелся вокруг. Галстук на самом деле был хорош и, несмотря на заломленную цену, стоил того.

Теперь, когда все требования конспирации были соблюдены, Павел отправился на явку с резидентом; пройдя два квартала, на всякий случай проверился — шмыгнул в подворотню. Не заметив хвоста, он смело направился к китайскому ресторану.

Улица пошла под уклон, и за деревьями проглянула серебристая гладь реки. После окончания дождей Сунгари снова вошла в берега, и ее воды мирно журчали между свай ажурного мостика, ведущего к ресторану. У кромки камыша покачивались две джонки; четверо китайцев, незлобно поругиваясь, сноровисто доставали из воды и перебирали сеть. Заброс оказался удачным: жирные сазаны, сверкнув на солнце, смачно шлепались в плетенную из лозы корзину.

Все вокруг дышало покоем. Павел, поддавшись очарованию природы, остановился на мостках и, облокотившись на перила, с живым интересом наблюдал за рыбаками. В душе сам заядлый рыбак, он уже не мог вспомнить, когда последний раз сидел с удочкой.

Бодренькое тиканье часов напомнило ему о предстоящей встрече с резидентом. Проводив взглядом очередного сазана, Павел достал из кармана пальто газету «Харбинский курьер» и вошел в ресторан. В зале в основном находились китайцы и корейцы, за ними, ближе к эстраде, расположились европейцы. Судя по большим бокалам с пивом и громким, напоминающим рык унтера на строевом плацу, голосам, это были немцы. Вокруг них тенями семенили официанты.

Павел прошел на открытую террасу и занял место, с которого просматривались вход и большая часть зала. Тут же перед ним возник официант. Его лицо расплылось в елейной улыбке, спина согнулась в подобострастном поклоне, а рука заученным движением положила на столик меню. Павел, не заглядывая, заказал хуаншэн — жареный арахис, к которому питал слабость, и перченую свинину. Здесь ее готовили отменно, она ничем не уступала шашлыку, что подавали в популярном среди русской эмиграции «Погребке Рагозинского». Поколебавшись, он добавил к ним рыбную закуску в сладком соусе, грибы муэр, любимые резидентом Дервишем, и бутылку «Смирновской». Прохвост-официант оценил клиента и предложил «особое меню» — марихуану. Павел так зыркнул на него, что тот тут же исчез на кухне.

До встречи с резидентом оставалось время, и он, развернув газету, пробежался по заголовкам. С ее страниц аршинными буквами белогвардейская верхушка трубила о скором крахе Советов и падении ненавистной власти большевиков. В Харбине, Хайларе и Хэгане штаб атамана Семенова объявил запись в добровольческий корпус. Союз «Освобождение» призывал к сбору средств на нужды «русской армии» и призывал к крестовому походу против «жидомасонской верхушки».

Бывшие жандармы и полицейские грозились увешать большевистскими вождями все фонарные столбы на Тверской. Им вторили истеричные дамы, давно разменявшие дворянскую честь на панели. В ура-патриотическом порыве они готовы были принести себя в жертву «коммунистическому быдлу» ради спасения оскверненного жидами Господа, которого сами давно забыли в содомском грехе, и Отечества, которое не поделили между собой их амбициозные мужья — генералы и министры.

Это печатное варево, обильно сдобренное грязной клеветой на советскую власть, вызывало у Павла тошноту. Он с трудом сдерживал жгучее желание скомкать газету и швырнуть в реку. Но эта газета была нужна — она служила сигналом для резидента, и отложив ее на край стола, недовольно закрутил головой по сторонам. Его движения не остались без внимания официанта. Картинно поигрывая подносом, он подскочил к столику. Из-под изящного бамбукового колпачка показалась запотевшая бутылка «Смирновской». Вслед за ней официант с ловкостью фокусника выставил на стол набор тарелочек, миниатюрных чашечек, и положил на них завернутые в салфетки куайцзы, служившие клиенту вилкой.

Нежный аромат исходил от закуски, приятным теплом отдавал поджаренный арахис, но Павел решил дождаться резидента. Дервиш, пунктуальный во всем, на этот раз задерживался. Наступил час пик, и добраться сюда из отдаленного района Мадягоу было не просто. Чтобы убить время, Павел, похрустывая орехами, отдался во власть природы, которая радовала теплом и солнечными днями.

Внизу тихо журчала река; здесь она привольно разлилась по широкой пойме. Над ней, по правому берегу, высилась гряда холмов, поросших дубовым и буковым лесом. Сквозь листву золотистой маковкой проблескивала русская церквушка. Те места были хорошо знакомы Павлу. Когда еще был жив отец, они частенько брали лодку, переправлялись через реку, поднимались по обрывистому берегу и попадали в мир особенных ощущений, который не могли уничтожить и стереть из памяти ни война, ни многолетние скитания в Маньчжурии.