«Опять Зорге!» — в душе Берия поднялась волна раздражения.

Он, а вместе с ним кучка коминтерновцев, мнивших себя истинными марксистами, сражающимися в самом логове империализма, вызывали у Берии глухую неприязнь. В последнее время от них шли одни неприятности. За неделю до войны Сталин швырнул ему в лицо спецсообщение Зорге, в котором тот предупреждал о скором нападении фашистской Германии на СССР, и назвал его провокацией и фальшивкой. Незадолго до этого разноса ему пришлось отдуваться на заседании Политбюро за допущенную наркоматом политическую близорукость, в результате которой Коминтерн превратился в рассадник ревизионизма и оппортунизма.

«Неблагодарные твари! — с ожесточением подумал о коминтерновцах Берия. — НКВД не жалел денег, терял лучших сотрудников, чтобы спасти заевшихся партийных бонз от фашистских агентов. А они, набравшись нахальства, принялись поучать нас, как строить социализм.

Советчики хреновы! У себя революции просрали, а туда же. В президиумах славите Хозяина, а на кухнях перемалываете ему кости. Идиоты! У нас даже стены имеют уши».

«Зорге? — Мысли Берии снова возвратились к нему. — Мерзавец! Засел в Японии, и нос не кажет. В дружках ходит с фашистским послом Оттом, спит с его бабой, а нам пудрит мозги, что использует их как „крышу“. Ладно, хрен с ней — с бабой, под юбкой, кроме триппера, ничего не поймаешь. Другое дело пописывать статейки в паршивую газетенку „Франкфуртер цайтунг“ и слать донесения Шелленбергу, начальнику политической разведки службы безопасности. Скажешь, что Артузов разрешил подставиться на вербовку? Нет, тут газетой и этим врагом народа, как бабой, не прикроешься. Спасает тебя от пули только то, что в той сраной Японии твои Осава и Одзаки нам позарез нужны», — вспомнил о них Берия и вновь поежился.

На подъезде к Кремлю завыли сирены воздушной тревоги. Фашисты возобновили налет. Машина проскользнула в темный зев Боровицких ворот и остановилась у подъезда. Берия прижал к груди папку и стремительно поднялся по ступенькам. В коридорах и кабинетах было безлюдно, только немногословная охрана оставалась на своих постах. В приемной он столкнулся с Власиком, и они вместе спустились в убежище.

В нос шибануло запахом краски и дерева — строительство бункера для Вождя закончилось несколько дней назад. Здесь все до мелочей напоминало интерьер его любимой Ближней дачи в Кунцеве. В приемной их встретил Поскребышев. Многоопытный и бессменный руководитель личной канцелярии Хозяина и Особого сектора, которые не были подвластны ни ЦК, ни НКВД, он надежно оберегал тайны Вождя и, как никто другой, угадывал его мысли и желания. Отлаженная, доведенная им до совершенства работа аппарата не знала сбоев — указания Сталина выполнялись беспрекословно и в срок. В редкие минуты благодушия, в присутствии вождей помельче, он подшучивал над Поскребышевым и называл его не иначе, как «наш самый главный».

В шутке была доля истины. Поэтому поздоровавшись, Берия попытался завести разговор с Поскребышевым и узнать о настроении Хозяина. Но тот после ареста жены избегал встреч и разговоров с наркомом. Его обращение к Сталину разобраться в деле ни к чему не привело. Он, как бритвой, отрезал: «Я в дела НКВД не вмешиваюсь». На приветствие Берии Поскребышев лишь кивнул головой и коротко обронил:

— Подождите, Лаврентий Павлович, у него Жуков.

В приемной воцарилось гнетущее молчание. Берия бросал нетерпеливые взгляды на дверь в кабинет Сталина — доклад Жукова затягивался, и это его нервировало. Своими бонапартистскими замашками Жуков давно вызывал в нем раздражение. Впервые они столкнулись при разоблачении органами изменников среди командования Белорусского военного округа. Жуков, будучи еще заместителем командующего, осмелился встать на защиту предателей из 3-го и 6-го кавалерийских корпусов. Мерзавец прикрывал своих подельников и пытался обвинить НКВД в подрыве боевой готовности войск и шельмовании командных кадров. После этого в наркомате в спешном порядке принялись «раскручивать» дело на строптивого генерала. Хозяин не дал делу хода и отправил его воевать в Монголию.

После боев на реке Халхин-Гол карьера Жукова стремительно пошла в гору, и он стал недосягаем для органов. А с началом войны Хозяин запретил даже заикаться о нем. Жуков один стоил Ворошилова, Буденного и всех вместе взятых «кавалеристов», потому как знал, чем остановить фашистов.

Доклад Жукова подошел к концу, дверь распахнулась, и генерал твердым шагом вышел в приемную. Следы усталости и бессонных ночей проступили на его волевом лице. Сухо пожав руку Берии, он надел фуражку и направился к лифту. Нарком вопросительно посмотрел на Поскребышева — звонок вызова молчал. Поскребышев пожал плечами и снова окунулся в бумаги. Затянувшаяся пауза взвинтила Берию, когда, наконец, слабо звякнул звонок.

— Проходите, Лаврентий Павлович! — пригласил Поскребышев в кабинет.

Берия с опаской перешагнул порог. Сталин, склонившись над картой обороны столицы, нервно попыхивал трубкой. За последние четверо суток в нем произошли разительные перемены. В подземном склепе при искусственном освещении исчез ореол величия и вождизма. В глаза бросалась маленькая, нескладная фигура, и даже высокий каблук, искусно спрятанный мастером в голенища сапог, не добавлял роста. Непропорционально большой торс болтался в просторном кителе, левая рука и плечо двигались с трудом. Сквозь поредевшие волосы восковым цветом просвечивал череп, усы обвисли и не казались такими густыми и жесткими. Рысьи глаза, в которых раньше вспыхивали зловещие огоньки, потухли. Таким его Берия видел в первые дни войны.

— Здравствуй, Лаврентий. Что там у тебя? — вяло спросил Сталин.

Берия лихорадочно соображал. Здесь, в убежище, наедине с ним стройная логика доклада начала рушиться. Ему было хорошо знакомо это состояние Хозяина, когда периоды депрессии сменялись вспышками ярости, и тогда горе тому, кто подворачивался под горячую руку. Он решил не спешить с сообщением Зорге и ограничился дежурной фразой.

— Товарищ Сталин, поступила серьезная разведывательная информация, — и после паузы он сделал акцент на последней фразе: — Особенно по дальневосточному направлению.

Тот остался безучастен. Мыслями он все еще находился там, на подступах к Москве, где шли ожесточенные бои с гитлеровцами.

— Но некоторые позиции нуждаются в дополнительной проверке, — продолжил доклад Берия.

Сталин снова никак не отреагировал и склонился над картой. Острые черные стрелы пронзили Волоколамск, Можайск и хищно нацелились на Истру. 40-й мехкорпус и 4-я танковая группа гитлеровцев, не считаясь с потерями, рвались к Москве. Сплошной линии обороны на этом направлении уже не существовало, основные силы 32-й и 316-й стрелковых дивизий рассредоточились у шоссе и ценой огромных жертв пытались остановить наступление. Он взял карандаш, провел в районе Истры жирную красную черту, поднял трубку телефона — ответил Поскребышев — и распорядился:

— Срочно свяжитесь с Жуковым и Тимошенко! Пусть они доложат предложения по усилению резервами и в первую очередь противотанковыми средствами дивизии Полосухина и Панфилова, — а затем перевел взгляд на Берию.

Тот торопливо раскрыл папку, положил на стол и застыл в напряженном ожидании. Сталин тяжело опустился на стул, потер виски, потом выбил трубку о край пепельницы, достал из пачки папиросу, сломал и высыпал табак в трубку. Сухой треск спички нарушил тягостную тишину, и яркий огонек безжалостно обнажил следы глубоких оспин на лице и старческие складки на его шее. Он глубоко затянулся и сосредоточился на разведсводке.

К документам такого рода у него было особое отношение. Многолетний опыт работы в подполье и борьбы не на жизнь, а на смерть с царской охранкой, в последующем — с бывшими соратниками, мастерами политических интриг и закулисных сделок, приучил его осторожно относиться к самой, казалось бы, достоверной информации. В одном случае она являлась тем самым ключом, который позволял приоткрыть сокровенные тайны противника, в другом — даже самый секретный документ мог оказаться ловкой мистификацией и привести к сокрушительному поражению. В тайной войне выигрывает тот, кто играет по своим правилам и навязывает врагу свою волю, и в этом он не раз убеждался.