Уоррен мог бы хорошо зарабатывать, занимаясь плотницким делом. Но его это не привлекает. Ему хочется иметь клочок земли, чтоб было там несколько фруктовых деревьев, огородец, кролики и куры, и пошли вы все к черту со своими двенадцатью с половиной долларами в день — или сколько там сегодня зашибают в день первоклассные плотники, по двадцать тысяч?

Но, возможно, мне лучше удастся передать ощущение краха и разочарования, которое в Америке склонны испытывать плотники, каменщики, инженеры и архитекторы, приведя несколько отрывков из письма одного студента из Египта, которого я взял на должность посыльного, когда был управляющим по кадрам в «Космодемоник телеграф компани». Была весна 1924 года, и Мухаммед Али Сарват покинул нашу контору, чтобы подыскать что-нибудь получше в Вашингтоне, округ Колумбия.

«Многоуважаемый и досточтимый сэр,

вынужден написать Вам, чтобы поведать, какое опустошение произвела длань скорби в моем сердце. С несказанным огорчением обременяю Вас своими душевными муками, но мне чрезвычайно радостно знать, что Вы человек редкостной доброты и милосердия.

Я — как потерпевший крушение корабль, разбившийся вдребезги о громадные скалы посреди бескрайнего, мрачного и бурного океана под названием Америка. Глубокоуважаемый сэр, я часто слышал от людей похвалы этой стране, и ее воображаемая красота столь поразила меня, что я поддался неистребимому искушению и покинул ради нее мирный Восток.

Прибыв на эти берега, я очень скоро увидел: то, что, казалось, не требовало доказательств, есть не что иное, как поэтическое чувство; а величественные и гигантские дворцы надежды — всего лишь бесплотные грезы. Я был очень разочарован, сэр. Один персидский поэт сказал:

„Но где-то в этом мире должна быть добрая душа, которой следует принести свои горести и страдания и которая прольет бальзам на твою измученную душу“.

Вам известно, что я был вынужден покинуть Нью-Йорк, ибо попытки заработать там на жизнь оказались неудачными. Я чувствовал себя одиноким на улицах Столицы Западного мира, запруженных толпами участвующих в Материалистической гонке. Психологически я со своим заплечным мешком оказался в положении Жана Вальжана, героя „Отверженных“, написанных французом Гюго, и направил стопы сюда в абсолютной уверенности, что легко заработаю себе на пропитание, однако на мою беду и здесь удача не сопутствовала мне: в Вашингтоне повторилось то же, что мне довелось испытать в Нью-Йорке. Какая жалость! Такой человек, как я, не способен заработать на жизнь в этом якобы цветущем саду мира. Это огромное несчастье. Когда я задумываюсь о положении дел в Вашей великой стране, я с горечью вспоминаю слова Лонгфелло:

И еще я думаю, что к Америке применимы шекспировские слова из „Гамлета“: „Прогнило что-то в Датском королевстве!“

Что я могу еще сказать, глубокоуважаемый сэр? Цветущая роза моих упований увяла. Условия жизни здесь ужасающи. В середине двадцатого века Капитализм среди бела дня порабощает Труд, и Демократия остается всего лишь ничего не значащим словом.

Имущий причиняет немыслимые мучения неимущему уже хотя бы тем, что заставляет его работать на себя, и в имущем умерли возвышенные чувства. Это основное уязвимое место общества. Это его ошибка.

Пожалуйста, напишите мне, случалось ли Вам оказываться в подобном положении. Дайте совет, как мне поступить. Следует ли долее терпеть, когда мое терпенье на исходе? Будут ли условия в Соединенных Штатах и впредь столь же плохи, как сейчас? Есть ли какая-нибудь надежда на то, что взойдет солнце и рассеет сгустившийся мрак? Я уже почти не верю в это. И вот о чем я сейчас думаю: возвращение в Египет после провала в Америке станет черным пятном на белой странице моей жизни, и я скорей умру, чем пойду на это.

Душа моя энергична и честолюбива, но она заключена в бренном сосуде — теле! Может быть, стоит отпустить ее на волю, наслаждаться безграничной свободой? Я хочу вернуться в Нью-Йорк, но не сделаю этого, пока не буду точно знать, что меня там ждет. Я бы хотел, чтобы Вы взяли меня гардеробщиком, и готов трудиться столько часов в сутки, сколько потребуется, лишь бы под Вашим руководством, лишь бы не скитаться. Уверен, Вы не останетесь равнодушным к моему положению и постараетесь приискать какое-нибудь место и устроить меня.

Я возвращусь в Нью-Йорк, как только Вы изыщете возможность взять меня на работу и сообщите, когда мне явиться в распоряжение Вашей милости. Не ищите помощи для меня у людей, я больше не доверяю им. Во мне осталась единственная и незыблемая вера в Вас. Вы сами сможете разрешить мои трудности.

Приложите все силы к тому, чтобы без промедления оказать мне помощь. Мне бы хотелось, чтобы Вы взяли меня на должность гардеробщика или любую другую, не менее пристойную. Я не могу позволить себе оставаться без работы столь долгое время. Мне не на что жить. Прочтите мое письмо еще раз! Прочтите его еще раз на досуге и ответьте мне, пожалуйста.

Я отнял у Вас очень много времени. Пора заканчивать. С наилучшими пожеланиями и глубочайшим уважением позвольте почтительнейше откланяться,

Ваш навеки покорный слуга,

(подпись) Мухаммед Али Сарват».

Сколько ни перечитывал я Евангелие, мне не попалось ни единого упоминания о том, что Иисус ходил по городам и весям, имея при себе какие-либо вещи. Даже простого заплечного мешка вроде того, с каким Сомерсет Моэм странствовал по Китаю. (Бьюфано, скульптор, путешествует совсем налегке, как ни один из моих знакомых, но даже Бьюфано вынужден брать с собой небольшую сумку, в которую кладет бритвенные принадлежности, пару белья, зубную щетку и пару носков.) Иисус же, судя по всем рассказам, не имел и зубной щетки. Ни вещей, ни мебели, ни смены белья, ни носового платка, ни паспорта, ни удостоверения личности, ни чековой, ни записной книжки, ни любовных писем, ни страхового полиса. Больше того, у него не было ни жены, ни детей, ни дома (даже зимнего жилья), и никого, с кем бы он переписывался. Сколько мы знаем, он вообще не написал ни строчки. Дом ему был там, где ему случалось оказаться. Негде было шляпу повесить — потому что он не носил шляпы.

У него не было желаний, в этом все дело. Ему даже не надо было думать о такой ничтожной должности, как должность гардеробщика. Через какое-то время он перестал плотничать. Не то чтобы он искал занятие повыгодней. Нет, ему предстояло более важное дело. Он отправился доказывать абсурдность жизни в поте лица своего. Посмотрите на полевые лилии…

На днях, листая какой-то иллюстрированный еженедельник, я обратил внимание на рекламу «линкольна» последней модели. Подпись под снимком гласила: «Для тех, кому нужно особенное». Новую машину расписывали как отвечающую требованиям «современного стиля жизни и вершину комфорта». Несколькими страницами дальше в том же еженедельнике была помещена фотография огромного нового моста, железнодорожного, то ли в Калькутте, то ли в Бомбее, а на берегу реки, прямо в тени, отбрасываемой этим торжеством инженерного искусства, можно было различить стоящего на голове йога, на котором, кроме набедренной повязки, ничего не было. Казалось, он способен простоять в таком положении вечность, если захочет. Ясно, что он не нуждался ни в том новом мосте, ни в новом «линкольне», отвечающем «современному стилю жизни». Какими бы ни были его потребности, они, как у Иисуса, были скромны.

«Нет мировых проблем, — сказал однажды Кришнамурти, — есть личные проблемы; если человек в ладу с самим собой, если он счастлив, терпим, движим желанием помогать ближним, тогда мировые проблемы перестают существовать как таковые. Вы же хотите решить глобальные проблемы, не решив собственных. Не будучи в мире и согласии с собой, вы жаждете утвердить мир и покой в душах других людей, в ваших народах и ваших государствах, но мир и согласие наступят только тогда, когда вы сами обретете согласие, уверенность и стойкость».[270]