— Не может ли тебе прислуживать какая-нибудь другая женщина, милая? Я начинаю беситься, когда вижу вас все время вместе.

— А она заботится о том, чтобы не бесилась я, Уильям! Я не хочу больше ничего об этом слышать. Она спасла мне жизнь на этом проклятом корабле. И она все, что осталось у меня от родных мест. Я не прогоню ее, нет! Даже для тебя.

Сдавшись, он пожал плечами, но эта мысль занозой засела у него в голове, и он никак не мог побороть раздражение. Между ними все было не так с тех пор, как они покинули Лондон. Она была мягкой, уступчивой, со светящимися глазами, всегда страстно его желающей. Теперь же стала усталой и раздражительной, ее мысли часто витали где-то далеко. Теперь они занимались любовью исключительно по его просьбе. Он думал, что это, возможно, из-за того, что она ждет ребенка. Хотя он не замечал таких перемен, когда она вынашивала крошку Энн.

Но, по крайней мере, в одном они оставались единодушны, как ни старались почтенные вдовушки затащить ее в какой-нибудь церковный приход, она отказывалась попадать в эту ловушку. Он усмехнулся про себя. Мэри встречалась с ними, ублажая их на балах и приемах, но ногой не ступила ни в Англиканскую церковь, окрещенную теперь именем Святого Филиппа, ни в баптистский дом в конце улицы, ни в церковь гугенотов.

Он с удовольствием вспоминал прием у Дрейтонов прошлой весной. Зал был полон очаровательных женщин в прекрасных шелковых и бархатных платьях, доставленных с родины. Вышитый корсаж платья Мэри плотно облегал ее фигуру, высоко приподнимая грудь. Это была все та же женщина, которая завоевала его сердце десять лет назад. Она отказалась надеть шляпу сказав, что для нее достаточно ограничений на один вечер, Мэри имела в виду тесный корсаж, и ее густые волосы ниспадали на плечи, а ее духи опьяняли больше, чем мадера в стакане. Она пила крепкое белое вино, танцевала с ним и смеялась, глядя ему прямо в лицо. Такой она и осталась в его мечтах.

Теперь он задумчиво вздохнул. Теперь жена, казалось, была далеко отсюда. И, как это ни печально, он вынужден был признать, что Мэри больше не была любящей и страстной, хотя он всегда убеждал себя в обратном. Уильям внутренне сжался от боли. Верно, земля и поля целиком поглощают мое внимание. А как же иначе? Ведь я должен поддерживать этот большой дом и все его хозяйство. Сегодня надсмотрщик купил двух рабов мужчина — крепкий и сильный, а женщина — с широкими бедрами. «Они нарожают мне еще кучу работников, да и сами будут хорошо работать», — думал он. К тому же, для его собственного ребенка скоро нужна будет кормилица. Теперь его мысли переключились на Анну.

Она слишком быстро росла и не так, как ему это представлялось. Девочка была красива, как ее мать, с рыжими волосами и румянцем на щеках, но на этом сходство заканчивалось. Во всем остальном Анна была больше его ребенком, чем Мэри, и Уильям, хоть и с неохотой, но вынужден был признать это. Она была живой и сообразительной. Учитель, обучавший ее французскому языку, объявил, что у нее самая светлая голова для ее возраста, которую он когда-либо встречал в графстве. «Слишком умна», — нахмурился Уильям. Девочка еще не научилась вести светскую беседу и подражать изысканным манерам, так необходимым для леди. О, в танце она двигалась живо, как жеребенок, но совсем не заботилась о светской беседе. Он наблюдал, однажды, как один парень пытался заговорить с ней на балу, но вдруг отошел, весь красный, что-то бессвязно бормоча себе под нос. Она, наверное, задала ему какой-то каверзный вопрос, или вызвала на дуэль. Да, Анна все еще оставалась дикой, как эти ее проклятые индейцы, с которыми она носилась по рисовым полям. Танцы, французский, латинский и вышивание не заставили ее бросить детские забавы.

А еще Уильям думал, что она была слишком избалована. У нее была своя комната, свои негры, собака, верховая лошадь, даже собственный индеец. Кормак рассмеялся, вспомнив рассказ дочери о том, как она «купила» Чарли Фофезерса — охотника с плантации.

Чарли был профессиональным охотником, «цивилизованным» индейцем, который учил обращаться с луком, пистолетом, мушкетом, ножом и томагавком за то, что ему предоставляли комнату и кормили. Он был также телохранителем Анны, потому что у ее отца не хватало времени присматривать за ней, а угроза нападения ямазийских племен на границах графства все еще существовала.

Девочка сообщила отцу, что Чарли — ее брат. Они обменялись клятвами верности с индейцем на какой-то тайной поляне в лесу, она сделала надрез на руке при помощи грязного томагавка и смешала свою и его кровь. Кормака забавляло, что дочь провозгласила право собственности на Чарли, но он был оскорблен, когда Анна заявила, что тоже принадлежит индейцу. Уильям рассердился и был даже немного опечален, чувствуя, что каким-то неуловимым образом теряет Анну, но никак не мог понять, каким. Так же, как и Мэри. Он пожал плечами и глотнул рому. Еще было слишком рано, но он чувствовал вину и не мог удержаться. Никто ни в Белфилде ни во всей колонии не мог подсказать ему, что делать. Ну, хватит раздумывать! Через час в док прибывает новая партия станков. У него неотложные дела, к которым нужно приступать прямо сейчас.

В тот же день во время продолжительного и плотного обеда, в доме Кормаков обедали в три часа, Анна решила поторопить отца со своей новой затеей. Кормак сознательно предоставил ей прекрасную возможность:

— Через три дня Сэм Брейлсфорд привезет к причалу Гэдсден большую партию рабов. Мы могли бы воспользоваться случаем и поехать в город для того, чтобы купить новую команду для судна на летний сезон. И, возможно, подобрать кормилицу для малютки.

Мэри оторвала взгляд от тарелки и в знак благодарности улыбнулась мужу. Последовала пауза. Анна аккуратно, как ее учили, положила нож на краешек тарелки, сложила руки и сказала:

— Да, а Анна сможет взглянуть на новую женскую школу при церкви Святого Филиппа. — Она заметила, что мать нахмурилась. Опустив глаза, Анна быстро добавила, — мама я хочу изучать арифметику, а здесь, в Белфилде, никто меня этому не научит.

Мэри подняла бледную ладонь, прося Анну замолчать, а другой рукой устало прикоснулась ко лбу.

— Анна, тебе следовало бы заняться тем, что пригодится в жизни. Ведь ты же будущая женщина, жена, мать. Ты забросила вышивание, клавикорды, не учишься вести домашнее хозяйство. Ты уже не в том возрасте, чтобы бегать повсюду, как дикий зверек. — Она тяжело вздохнула и положила ладонь на руку Уильяма. — Я сама виновата. Надо было начиная с пяти лет заставлять тебя носить вуаль и перчатки, чтобы защитить твою кожу от солнца. Но я потворствовала тебе. А теперь у тебя руки, как у негра, работающего на плантации. Ты уже в том возрасте, когда стоит подумать о замужестве. Но кто возьмет замуж эдакого сорванца.

— Возможно, никто, мама. Может быть, я вообще не выйду замуж. Так что лучше изучать арифметику, чтобы помогать папе.

— Не выйдешь замуж? — рассмеялась мать, — конечно же выйдешь, дочка, и очень скоро. Девочки моложе тебя уже помолвлены и в течение этого года выйдут замуж и, наверняка, вскоре после этого станут мамами. Нет, Анна, на этот раз оставь свои детские забавы и изучай то, что поможет тебе стать настоящей женщиной. Ведь ты даже не знаешь, как обращаться с веером, чтобы сообщить о своих намерениях поклоннику. Я видела, как ты неумело обращалась с ним и чуть было не уронила на пол на приеме у Маргарет. В Корке нет ни одной девушки, которая могла бы обращаться с цифрами, да они никогда об этом и не думали, я уверена.

Анна спокойно выслушала замечания матери, но при упоминании о веере — самом бессмысленном, по ее мнению, женском аксессуаре, она вспыхнула. «Он нужен, как собаке пятая нога» — думала она, и, ища поддержки, взглянула на отца.

Уильям посмотрел на Анну, как будто читая ее мысли. С глупой улыбкой он повернулся к жене:

— Дорогая, может, это не такая уж плохая мысль. Эти знания не повредят. Иногда она сможет помогать мужу в управлении имением. Но, безусловно, она будет учиться и всему тому, о чем ты говорила.