Уже вторые сутки Маргарет Мэри Бреннан страдала в беспощадных родовых муках. Все ее тело было мокрым от пота, некогда плоский девичий живот раздулся и покрылся пятнами. Золотисто-каштановые волосы разметались по грубым простыням. Когда боль накатывалась с новой силой, она стонала.

— Кричи, кричи, все, что хочешь, девочка, — уговаривала повивальная бабка. — Никто кроме меня не слышит. — Ее мягкие руки гладили дрожащее тело Мэри.

Мерцающий огонек свечи падал на каменную стену. Сквозь тростниковую крышу Мэри слышала, как дует ветер с залива, и представляла, как вздымаются волны.

— Сегодня сильный ветер, — задыхаясь, сказала она.

Ей было все равно, о чем говорить, лишь бы отвлечься от этой неистовой, раздирающей боли, которая, казалось, скручивала ее в узел.

— Да колючий мартовский ветер. Ревет как зверь, — женщина перевела взгляд с Мэри на тускло горящую свечу, — Сейчас ты должна собрать все свои силы. Воды отошли еще сутки назад, ребенок должен родиться сегодня, или он умрет.

Вдруг она резко наклонилась вперед, с силой дернув стонущую молодую женщину за плечи и прижимая ее грудь к животу Мэри задохнулась от боли и закричала. Но у нее не осталось сил на проклятие. Бедняжка снова закрыла глаза. Кожа от потуг стала багровой.

Это был первый и единственный громкий крик, вырвавшийся у нее, хотя она и поклялась не издать ни звука во время родов. Мэри твердо решила спрятать этого ребенка от буравящих взглядов горожан. Крик оборвался. Сейчас она напоминала животное, хрипящее от непосильных мук.

— Я вижу головку ребенка! Тужься! Ну же, еще раз! — приказала повитуха и потянулась к ее ногам.

Одним непомерным усилием Мэри оттолкнула ее руки, схватила себя за колени и притянула их к животу, преодолевая дикую боль и чувствуя неожиданное облегчение. Она ощущала движение ребенка, как будто сильное течение подхватило его и несло навстречу свету. Дрожащие от напряжения ноги опустились, и Мэри потужилась в последний раз. Затем она откинула голову на мокрое от пота белье, освобожденная от этого окровавленного мяукающего младенца — бремени, которое она, вопреки всему, носила в себе девять долгих месяцев.

Через серую дымку забытья, окутавшую ее мозг, Мэри услышала:

— Девочка, замечательная девочка, с рыжими волосами, чиста и прекрасна, как новый день.

Ребенок размахивал окровавленными кулачками и громко пищал. Мэри устало приподняла веки.

— Девочка… Ведь я обещала ему сильного сына, чтоб ее… Приведите кормилицу, чтобы ребенок перестал кричать, а потом пошлите за ее отцом, — с трудом произнесла Мэри, даже не взглянув на дочь. Потом попыталась пригладить руками спутанные волосы и вытереть лоб. И через несколько минут она уже дремала, ожидая приезда Уильяма.

Имение Уильяма Кормака находилось за гаванью Корка, на высоком холме. Оттуда виднелись ощетинившиеся черные мачты огромных кораблей. В 1700 году Корк был оживленным портом, последним на западе между Европой и выходом в Атлантику и как две капли воды похожим на Бристоль. Пологий берег давал возможность причаливать к нему двух— и трехмачтовым судам из Дублина, Бристоля, Лондона, южного берега Франции, Испании, Лиссабона, и даже южных колоний Нового Света.

Отец Уильяма был одним из первых купцов-протестантов, захвативших Ирландию после установления диктатуры Кромвеля. Кормак-старший построил свое великолепное поместье на руинах владений побежденных католиков на деньги, которые вымогались королевскими судами по указам, задушившим ирландскую колонию и се торговлю.

Когда Уильям достиг совершеннолетия, его отправили в Англию изучать право, а возвратившись, он вступил во владение своим крошечным островным королевством. Он был англичанином, о чем часто напоминал его отец. И тем самым выиграл в жизни счастливый лотерейный билет. Подобно отцу, настоящему колонисту, Уильям воспринимал ирландцев как послушную рабочую скотину, а Ирландию — как подходящее хранилище для своих денег.

Теперь, стоя у темного окна и глядя как мартовский ветер гнет деревья вдоль дороги, он ждал известия о своей любимой и будущем наследнике.

Раздался нетерпеливый стук в дверь, и вошел Томас, слуга, держа в руках яркую свечу.

— Какие новости? — быстро спросил Кормак, чувствуя, что все уже кончилось.

— Все в порядке, милорд.

Но Кормак чувствовал нерешительность в его голосе. Уильям в раздражении сжал руку, от чего пламя свечи покачнулось.

— Ну, говори быстрее! Что с девушкой?

Томас приехал из Англии с отцом Кормака и хорошо знал Уильяма, знал точно, как использовать молчание как признак осуждения. Он медленно, с холодным достоинством повернулся, чтобы поставить свечу на стол. Когда он снова взглянул на Кормака, лицо хозяина излучало нежность.

— Мария чувствует себя хорошо, милорд, у Вас родилась девочка.

Кормак заметил; что слуга произнес христианское имя женщины, это было признаком неуважения, но сейчас его внимание сосредоточилось на более важном.

Заметив удивление на лице хозяина, старый слуга смягчился. Он вспомнил, каким порывистым ребенком был Уильям — веселым, резвым, непосредственным.

— Сожалею, милорд, но, возможно, в следующем году леди Элизабет сможет подарить Вам сына.

Удивление на лице Уильяма Кормака тут же сменилось неприязнью. Он пожал плечами в ответ на утешение Томаса.

— О чем ты, Томас! По мне лучше одна ничего не стоящая девочка из утробы Мэри, чем целый рой мальчиков из толстого, бесплодного живота Элизабет Суини. Ты сказал, что с Мэри все в порядке, хочет ли она видеть меня? — И, не дожидаясь ответа, он схватил со стула свои часы, — я сейчас же отправлюсь к ней.

По дороге из Корка в близлежащую деревню, где сейчас была Мэри, он вспомнил ту веселую, живую, готовую на все девушку, которую привел в его спальню случай. Она была миловидной и пухленькой еще до того, как стала носить под сердцем его ребенка. Уильям был одинок и нуждался в женщине. Он вспомнил тот день, когда впервые увидел Мэри. Ее темные волосы были спрятаны под шляпкой, но тонкие завитки струились по шее. Она смело подняла на него темно-зеленые глаза, и он не смог отвести от них взгляд. Грудь вздымалась под тугим корсажем девушки, когда та сражалась с тяжелыми чемоданами Элизабет. Его жена так торопилась к своей мамочке, что никогда не заметила бы, что Уильям следит глазами за служанкой.

Вначале девушка была для него только объектом для развлечения. Маргарет Мэри Бреннан казалась прямой противоположностью его вечно жалующейся жене. Высокая, стройная, с живыми темными глазами и полупрозрачной кожей. Тонкими чертами лица она напоминала Кормаку морскую птичку, гладкую и незатейливую. И, кроме всего прочего, он был не тем мужчиной, который долгое время мог оставаться без женского внимания и утешения. Ему исполнилось тридцать лет, он был широкоплечим, полным жизненных сил, с не слишком высокими запросами. Чтобы удовлетворить их, ему вполне хватало тех стабильных доходов, которые он имел с кораблей в заливе. Он часто ощущал нежность и безрассудство в своих чувствах к этой девушке, которые пробирали его, как крепкий ром.

В стороне от назойливых любопытных глаз Корка и семьи Суини Мэри добровольно стала его любовницей. Она не была девственницей, тем не менее у нее хватило девической скромности, чтобы бросить вызов его обольщению, или она оказалась достаточно умна, чтобы он воспринял это именно так.

Уильям не знал, когда он перестал видеть в Мэри только игрушку и стал думать о ней как о своей женщине. Возможно тогда, когда стал осознавать, что заботится о том, хорошо ли ей с ним. Он начал замечать ее безмолвное достоинство. Она была выше большинства женщин, с длинными ногами и полными бедрами, на которых пышно кружились юбки, и Уильям находил это очень соблазнительным. Мэри была малообразованной девушкой, но смышленой, проворной и с правильной речью. Девушка умела немного читать и писать, что было необычно для ее сословия.