61. Действительно, если принимать решение при общем благополучии, то начать войну — большое безумие. Но когда необходимо было или уступить и тотчас покориться соседям, или пойти на риск и спасти себя, то больше заслуживает упрека тот, кто бежит, а не тот, кто встречает опасность. Я все тот же и стою, где стоял; вы же изменяете себе, — в безопасности вы меня слушались, а в беде раскаиваетесь. Мои доводы кажутся ошибочными вашему слабодушию, потому что неприятности чувствует каждый из вас, а о пользе нет ясного представления ни у кого: и вот после перемены, столь сильной и внезапной, у вас недостало духа, чтоб держаться прежнего решения. Да, внезапность и неожиданность трудно предвидимых событий порабощает рассудок; это и постигло вас ввиду всех бедствий, а особенно чумы. Однако вам, гражданам великого государства, воспитанным в соответствующих нравах, не к лицу поддаваться и тягчайшим несчастиям, затмевая ваше достоинство: ибо люди одинаково осуждают того, кто из трусости оказывается ниже своей славы, и ненавидят того, кто из дерзости рвется выше своей славы. Вы должны, забыв личные невзгоды, добиваться общего спасения.

62. Как ни трудна и продолжительна война, победа будет нашею, — и хоть в этом были у вас сомнения, я не раз уже доказывал неправоту их; этого достаточно. Теперь я разъясню вам еще одну примету вашего могущества, о которой, кажется, ни вы никогда не задумывались, ни я в моих прежних речах; я и теперь о том не вспомнил бы, чтобы вы не затщеславились, если бы не видел неуместного вашего страха. Дело в том, что вы считаете себя владыками только над союзниками; я же утверждаю, что из двух стихий, явно вверенных человеку, суши и моря, над одним вы всецело полновластны и в теперешних пределах, и в любых, в каких пожелаете: нет сейчас на свете ни царя, ни народа, чтобы задержать нынешнюю силу вашего флота. Эта мощь такова, что с нею не сравнится польза от домов и полей, потерю которых вы мните столь тяжкою: рядом с этой мощью они не больше стоят огорчения, чем какой-нибудь садик, утеха богача, если знать, что свобода, за спасенье которой мы боремся, легко нам все это вернет, а покорность врагу лишит нас, как водится, и прежде достигнутых благ. В том и другом не к лицу нам быть хуже отцов наших, которые это достояние не в подарок приняли, но своими трудами приобрели, сохранили и передали нам; постыднее потерять, что имеешь, чем не достичь, чего ищешь. Нам пристало идти на врагов не только с гордостью, но и с презрением, — ибо кичливость от счастливого неведения бывает и в трусе, а презрение рождается от сознательной уверенности в превосходстве над врагом, и эта уверенность у нас есть. В переменных успехах мужество крепнет от сознания уверенности в себе, чья опора не столько в надежде, сильной лишь в безвыходных положениях, сколько в понимании действительности, позволяющем верней предвидеть будущее.

63. Если вы рады власти, принесшей нашему городу почет, то или спасите этот почет, не пугаясь трудов, или вовсе за ним не гонитесь. Не думайте, что борьба идет лишь против рабства за свободу; она идет за сохраненье власти и против опасностей, которые она на вас озлобила. Отрекаться от власти нам поздно: ведь она уже стала тиранической, захватить которую — несправедливо, а сложить — опасно. Зря иные в робком миролюбии разыгрывают теперь благородство: этим они могут лишь скорей сгубить все государство, если бы им удалось склонить к себе сограждан или отселиться для самоуправления. Миролюбие без готовности ко всему не спасает: это бестревожное рабство помогает государству не господствовать, а покорствовать.

64. Не давайте же увлечь себя подобным гражданам и не негодуйте на меня за то, что неприятель и вторгся к нам и делал все, чего и следовало ожидать, раз вы не захотели покориться ему: ведь вы сами вместе со мною решились воевать.

Правда, сверх того, что мы ждали, постигла нас эта болезнь — лишь она была превыше всех предположений. Оттого-то, я знаю, отчасти еще сильнее ваша ненависть против меня. Но это несправедливо: ведь не стали бы вы вменять в заслугу мне какой-либо вашей удачи, если бы она была нечаянной. Что от божества, то следует принимать с сознанием неотвратимости сего, а что от врагов, то с мужеством: так водилось в нашем городе прежде, и не нужно этому препятствовать. Сознайте, что за то и пользуется государство наше величайшею славою у всех людей, что оно не склоняется перед несчастиями, что в войнах оно потеряло столько людей и трудов, но доселе сохраняет великую силу, память о которой будет вечной в потомстве, если даже мы теперь уступим: ведь всему в природе свойственна и убыль. Останется память о том, что мы, эллины, над эллинами больше всего властвовали, что в жесточайших войнах выстояли против всех врагов вместе и порознь и что город наш во всем был больше и богаче всех. И если нерадивый может порицать все это, то жаждущий деятельности сам будет соревновать нам, а не достигший столького — завидовать. А что нам приходится встречать и горечь и ненависть, это общая участь всех, кто притязает властвовать над другими. Но кто навлекает на себя зависть, стремясь к высшему, тот прав: ненависть держится недолго, блеск же в настоящем и слава в будущем вечно остаются в памяти людей. Так и вы ради прекрасного будущего непостыдным настоящим завоюйте с вашим рвением блеск и славу. С лакедемонянами не вступайте в переговоры и не показывайте вида, будто нынешние невзгоды вам в тягость; кто в бедствиях духом нимало не омрачается, а делом упорно сопротивляется, те и люди и государства бывают сильнее всех».

65. Такою речью Перикл старался унять раздражение афинян против себя и отвратить их ум от бедствий настоящего. И в общих своих решениях народ последовал его словам, не слал больше послов к лакедемонянам и упорнее стал вести войну: но частным образом все продолжали страдать — простой народ потому, что он потерял и то немногое, что имел, а сильные люди потому, что они лишились и сельских усадеб, и драгоценной утвари, и прочего богатого добра, а больше всего потому, что вместо мира была война. Все же и общее раздражение против Перикла прошло не раньше, чем он был наказан денежною пенею. Но прошло лишь малое время, как водится у толпы, и его снова выбрали в стратеги, доверив ему все дела: частное горе уже притупилось у каждого, а для общих нужд Перикл считался самым драгоценным человеком.

И действительно, пока он стоял во главе государства в мирное время, он вел его с умеренностью, блюл его безопасность и возвысил к наибольшему могуществу; а когда началась война, он и тут, как видно, предусмотрел всю ее важность. После этого он прожил лишь два года и шесть месяцев, а когда умер, то предвидение его о войне еще больше обнаружилось. В самом деле, Перикл утверждал, что афиняне выйдут победителями, если будут держаться спокойно, заботиться о флоте, не стремиться в войне к расширению владычества, не подвергать город опасности. Афиняне же во всем этом поступили как раз наоборот; да и в других делах, помимо войны, они действовали во вред себе и союзникам под влиянием личного честолюбия и личной корысти, и удайся им эти дела, весь почет и выгоды достались бы частным лицам, не удавшись же, они принесли пагубу в войне всему государству. Было это оттого, что Перикл, опираясь на свой ум и достоинство и, несомненно, будучи неподкупнейшим из граждан, свободно сдерживал народную массу, и не столько она руководила им, сколько он ею: так как он приобрел свое влияние, не прибегая к недостойным средствам, он никогда не говорил в угоду массе, но мог в своем достоинстве подчас и гневно возражать ей. Так всякий раз, когда он замечал в афинянах неуместную заносчивость и дерзость, он смирял их своими речами, доводя их до страха; а объятым неразумною боязнью он внушал им снова отвагу. По имени это было народовластие, на деле же власть принадлежала первому гражданину. А преемники Перикла были скорее меж собой равны, но каждый стремился стать первым и для этого угождал народу и вверял ему правление. Оттого-то, как обычно в государствах больших и владычествующих, сделано было много ошибок; среди них был и сицилийский поход, не удавшийся не столько из-за неверного мнения о противнике, сколько оттого, что, выслав войско, граждане уже не думали о помощи высланным, а в стремлении своем к руководительству народом заняты были личными нареканиями, ослабляя войско и внося впервые взаимную смуту в государственные дела. Однако, хотя и в Сицилии была потеряна большая часть флота и другие военные средства, и в городе происходили уже междоусобицы, [десять] лет еще афиняне выдерживали борьбу и с прежним врагом, и с примкнувшими к ним сицилийцами, и со все чаще отпадавшими союзниками, а потом и с сыном персидского царя Киром,172 что снабжал пелопоннесцев деньгами на флот; и сдались они лишь после того, как силы их были сокрушены внутренними раздорами. Вот насколько ошибся Перикл в своих расчетах, когда предсказывал афинскому государству столь легкую победу в войне с одними пелопоннесцами.