43. Столь достойны государства оказались эти павшие. А вам, оставшимся в живых, следует себе желать большей безопасности, но перед врагом решиться на не меньшую отвагу. Не словами на это вдохновляйтесь, хотя иной долго может говорить о том, что вы и сами знаете не хуже его, и долго перечислять все блага от побед над врагом, — нет, вы должны на деле повседневно взирать на силу нашего государства, полюбить ее, и когда представите себе ее величие, то вспомнить, что его стяжали люди — люди отважные, знавшие свой долг и в борьбе руководившиеся чувством чести. Если же в предпринятом случалось им терпеть неудачу, они не считали достойным лишать государство своей доблести и слагали для него прекраснейшую складчину — отдавали сообща жизнь и за то обретали каждый для себя нестареющую похвалу и славнейшую могилу: не столько эту, в которой они покоятся теперь, сколько ту, где слава их остается незабвенною, — в каждом слове и деле потомков. Знаменитым людям могила — вся земля, и о них гласят на только надгробные надписи на родине, но и неписаная память в каждом человеке и даже на чужбине: память не столько о деле их, сколько о духе их. Соревнуйте этим мужам, считайте счастьем свободу, а свободою мужество и потому не озирайтесь пред военными опасностями. Не щадить своей жизни — это удел не злополучных и отчаявшихся, а скорее тех, кому грозит перемена в жизни к худшему и кому от поражения перемена эта всего заметнее. Ведь для человека гордого унижение в трусости больней, чем смерть, ибо смерть нечувствительна, когда на нее идут с твердостью и с надеждой на общее благо.

44. Вот почему, присутствующие здесь родители павших ныне воинов, не горевать я буду о вас, а утешать вас. Вы ведь сами взросли среди меняющихся обстоятельств, и вы знаете, какая это удача — кончить дни свои благолепною смертью, как они, или благолепною скорбью, как вы, и знаете, какое это счастье, когда доброй жизни соразмерна добрая смерть. Понимаю сам, как трудно утешать вас, потому что часто будете вы вспоминать о детях, видя чужое счастье, которое некогда было и вашим: ведь скорбят не о тех благах, которых лишаются, не познав, но о том, к которому привыкли и которого больше нет. Однако те из вас, кто по возрасту способны еще иметь детей, укрепляйте себя на них надеждою: будущие дети в доме помогут иным забыть о тех, кого уж нет, а государству принесут двоякую пользу, не дав ему ни обезлюдеть, ни ослабеть. Ведь невозможно с равным нравом обсуждать дела тем, кто не в равной мере рискует своими детьми. Вы же, перешедшие родительский возраст, считайте своей прибылью, что большую часть вашей жизни вы провели в счастье, а в недолгой оставшейся облегчайте скорбь доброю славою павших сыновей. Не стареет только жажда чести, и в бессильном возрасте услаждает нас не столько корысть, как говорят иные, сколько почет.

45. Вам же, здесь стоящим сыновьям и братьям павших, великое предвижу я состязание, ибо трудно будет вам при всем избытке вашей доблести стать не то что вровень, а хотя бы вслед им: ведь усопших всякий рад хвалить — тем, кто жив, завидуют соперники, а кто сошел с пути соревнования, тех ничто уж не мешает любить и чтить. Наконец, если нужно мне упомянуть и о доблести женщин, которые останутся теперь вдовами, то я все скажу в коротком увещании: быть не слабее присущей женщинам природы — великая для вас слава, и тем выше, чем меньше говорят о ней среди мужчин, все равно, с похвалою или с порицанием.

46. В слове моем, предписанном обычаем, я сказал все, что считаю нужным; делом же нашим в честь усопших частью будь свершенное здесь погребение, частью же то, что дети их отныне и до возмужалости будут воспитываться за всенародный счет. Это — от государства нашего лучший венок за участие в славной борьбе и умершим и оставшимся в живых: ибо где доблести назначена высшая из наград, там гражданствуют лучшие из граждан. Теперь же, оплакавши каждый своих родных, ступайте по домам».

47. Таковы были похороны, совершенные этой зимою. С окончанием ее кончился и первый год этой войны.

В самом начале следующего лета пелопоннесцы и союзники их вторглись в Аттику с двумя третями своего войска, так же как и в первый раз, во главе с царем лакедемонян Архидамом, сыном Зевксидамовым, и, расположась, стали опустошать поля. Немного дней пробыли они в Аттике, как среди афинян стала являться болезнь. Говорят, и раньше она захватила многие местности, Лемнос и другие; но такой чумы и людской смертности не запомнили нигде. Не только врачи были бессильны, поначалу леча без понимания, а потом и сами умирая, тем чаще, чем больше сближались с больными, — бессильно было всякое человеческое искусство. Сколько люди ни взывали к святыням, оракулам и прочему, все было бесполезно; наконец, одолеваемые бедствием, оставили и это.

48. Началась она сперва, говорят, в заегипетской Эфиопии, потом спустилась в Египет, Ливию и большую часть царских земель. На Афины болезнь обрушилась внезапно и прежде всего поразила жителей Пирея, почему и говорили, будто пелопоннесцы отравили там колодези, — водопроводов там тогда еще не было; но потом она достигла и верхнего города, и людей тогда стало умирать уже гораздо больше. Но пускай о ней всякий судит по своему разумению, врач ли он или обыкновенный человек: и от чего она могла произойти, и какие причины способны были так переменить все состояние человека. Я же изложу только, какова она была и по каким признакам, ежели она нагрянет вновь, легче будет, что-то зная, ее распознать; все это я укажу, и сам болев, других недужных видев своими глазами.

49. Все были согласны в том, что от прочих болезней этот год был самый свободный; если же кто и заболевал чем-нибудь, всякая болезнь разрешалась чумою. Остальных, кто был здоров, без всякой видимой причины внезапно схватывал прежде всего сильный жар в голове;168 появлялась краснота и воспаление глаз; затем и внутри гортань и язык тотчас затекали кровью, а дыхание становилось неправильным и зловонным. Вслед за этим наступало чиханье и хрипота, а немного спустя боль переходила в грудь, сопровождаясь жестоким кашлем. Когда болезнь бросалась на желудок, она производила тошноту и извержения желчи во всех видах, обозначаемых у врачей особыми именами, причем испытывалось тяжкое страдание; а на большинство больных нападала еще сухая икота, дававшая сильные судороги, которые иных отпускали тотчас, а иных лишь много спустя. Тело было на ощупь не слишком горячим и не бледным, а красноватым, с синевой, и на нем высыпали пузырьки и нарывы. Но внутренний жар был таков, что больной не выносил прикосновения самой легкой шерстяной, холщовой или иной одежды, а раздевался донага и с особенною приятностью кидался в холодную воду. Многие, оставшись без ухода, от неутолимой жажды бросались в колодцы; и безразлично было, пил ли кто много или мало. Непокой и бессонница угнетали больного непрерывно. Но хотя болезнь была во всей силе, тело не ослабевало, а, сверх ожидания, боролось со страданиями, так что больные большею частью умирали от внутреннего жара на седьмой или на девятый день, все еще несколько сохраняя силы. Если же больной переживал эти дни, болезнь спускалась в живот, там образовывалось сильное нагноение, сопровождавшееся неодолимым поносом, от которого потом многие, обессилев, умирали. Так болезнь проходила по всему телу, начиная сверху, где зарождалась в голове; а если кто переживал самое тяжелое состояние, то болезнь давала себя знать поражением конечностей — детородных частей или пальцев рук и ног; и многие с выздоровлением теряли эти члены, а иные лишались и глаз. Были и такие, которые тотчас по выздоровлении забывали решительно обо всем и не узнавали ни себя, ни близких.

50. Болезнь эта превосходила всякое описание: мало того, что она поражала каждого с такою силою, которой не могла сопротивляться человеческая природа, необыкновенность свою яснее всего она являла в том, что все птицы и четвероногие, питающиеся трупами, — а многие трупы оставались без погребения, — или не приближались к ним, или, отведавши их, погибали. Доказательство тому — что эта порода птиц на глазах исчезла и не видна была ни подле трупов, ни в каком другом месте; а на собаках, что живут при людях, такое действие трупов было еще приметней.