«Да, до Филиппа игумена квас парили, ино сливали вся братия и слуги многие и из швален, а при Филиппе парят квас: старец да пять человек, и сливают те же, а братия уже не сливают, ни слуги, ни из швален; а тот квас сам сольется со всех щанов да верх подоймут ино трубою пойдет в монастырь, да и в погреб сам льется, да и по бочкам разойдется сам по всем. Да, до Филиппа игумена на сушило рожь носили многие братья, а Филипп игумен нарядил телегу, сама насыпается, да и привезется, да и сама и высыплет рожь на сушило. Да, до Филиппа игумена подсевали рожь братья многие, а Филипп игумен доспел севальню, десятью решеты один старец сеет, да при Филиппе ж доспели решето само сеет и насыпает, и отруби и муку разводит розно, да и крупу само же сеет, и насыдает и разводит розно крупу и высейки. Да, до Филиппа братья многие носили рожь на гумно веяти, а Филипп нарядил ветер мехами на мельнице веяти рожь, да прежде сего на вараке глину на кирпич копали людьми, а ныне волом орут одним, что многие люди копали и глину мяли на кирпич людьми, а ныне мнут глину на кирпич конями; да и на церковь лошадьми воротят вороты кирпич, и брусья, и известь, и всякий запас вороты на телегах возили кирпич, и каменья, и всякий запас…»

Но все это казалось недостаточным широкому уму Филиппа, и, часто беседуя со своим возлюбленным учителем старцем Ионою, он сетовал, что народ живет в притеснениях и среди неправды.

— Кто может, тот и обижает, — говорил Филипп. — Его-то оградить как?

— Уповай на Господа, друже, — отвечал старик. — Он тебя научит, что и как сделать.

— Произвола бы только не было, — задумчиво рассуждал настоятедь, — а то берут, что хотят, последнюю копейку тянут с крестьянина.

Он тяжело вздохнул.

— И сами-то не умелы, устроиться не умеют. Лес начнут рубить — все вырубят. Горе приключится — вином его залить думают. А кругом злые враги, в мутной воде рыбу ловят, одного споят, другого в зернь обыграют, третьего обведут так, что последнюю лошаденку продаст, а после и в поле не с чем выйти…

И первою его заботою по делу управления крестьянами было новое устройство волостного управления. Он назначает особых должностных лиц, старца-приказчика, старца-келаря и доводчика, строго определяя, сколько они должны получать с кого и в каких случаях. Тут же даются правила судопроизводства, указываются полицейские распоряжения насчет казаков, запрещается торговать вином и курить его дома, определяется штраф за игру в зернь. Прибавляется также, что если старец-приказчик или доводчик кого изобидят или поступят не по грамоте, то старец-приказчик или доводчик являются ответственными за свои вины. В другой грамоте он указывает на выборных, из каких людей они должны быть взяты и как должны относиться к делу, указывает точно на взимание податей и определяет, кто должен платить бирючам и кто освобождается от платы. Он входит во все нужды крестьянского хозяйства и создает правила, касающиеся даже таких мелочей, как оберегание рощиц, принадлежащих крестьянам. Забота о правосудии выражается вполне определенно: дела крестьян обсуждаются людьми добросовестными, вместе с приходским священником и выборными людьми. Судная пошлина по окончании суда взимается с виновного, и строгая ответственность падает на судей в случае пристрастия. Доводчику дается наказ беречь накрепко своих крестьян на суде с посторонними людьми, то есть с сильными и богатыми.

Но и среди этой кипучей деятельности бывали минуты, когда вдруг тоска охватывала Филиппа и хотелось ему хоть на день укрыться в пустыню, уйти от всего и всех. Причин для осадка горечи в душе было немало…

ГЛАВА V

Смотря во время пребывания в Москве на царя Ивана Васильевича, Филипп с горечью думал, что рано или поздно в этом несчастном юноше проснется снова греховный человек. Что-то неуловимое для недальновидных людей, но ясное для наблюдательного взгляда говорило, что страсти в этом странном, полном противоречий существе заснули на время, но не умерли навсегда. Их могли подавить посторонние сильные умом и духом люди, явившиеся на помощь к царю в удобную минуту, но вырвать их с корнем не могла никакая человеческая сила. Филипп не ошибся.

Тяжелое чувство проснулось в его чуткой душе, когда в Соловецкий монастырь поступили от царя сто рублей с приказанием:

— Поминать царицу и великую княгиню Анастасию.

— Отлетел в селения горния ангел-хранитель государя, — сказал со вздохом Филипп старцу Ионе. — Не жду я ничего доброго теперь для государства.

— А Сильвестр и Адашев? Они-то еще живы, — заметил Иона. — Ты же говорил, что ими он только и обуздывается…

— Они случайные люди, отче… Сегодня они, завтра другие явятся… Царь молод, женится вторично, новые любимцы приблизятся к нему…

Его предчувствие сбылось. Почти следом за известием о смерти Анастасии получилось известие о ссылке Сильвестра в Соловецкий монастырь. Филипп как громом был поражен этим известием и нетерпеливо ждал приезда в обитель знаменитого священнослужителя. Сильвестра привезли в Соловки. Он был одет в монашескую рясу. Его немного суровое лицо смотрело грустно, но было спокойно. Филипп приветливо и почтительно встретил попавшего в опалу иерея и постарался сделать все зависящее от него, чтобы старику жилось вполне спокойно в обители, чтобы он чувствовал здесь себя не узником, а всеми уважаемой личностью. Сильвестр успел уже в Москве хорошо узнать Филиппа и не был удивлен этим приемом. Беседуя теперь каждый день с Сильвестром, Филипп узнал все, что делалось в Москве.

Ссылка Сильвестра должна была быть первою вестницею новых порядков в Москве. Действительно, порядки там начались совершенно новые и такие, что даже наиболее мрачно смотревшие на все люди не могли ожидать ничего подобного. Перемена явилась слишком резкою и крутою, как все в поведении царя Ивана Васильевича было резко и круто.

Долго покорявшийся воле Сильвестра, Адашева и членов думы, молодой государь не мог вдруг освободиться от всякого постороннего влияния. Он долго верил в окружавших его людей и, может быть, не скоро утратил бы в них веру, если бы не произошло одно горькое событие — его смертельная болезнь. Это событие точно отдернуло перед глазами царя Ивана Васильевича плотную завесу, скрывавшую вполне тайные страсти, намерения и ковы окружавших его людей. Вся Москва пришла в волнение, узнав, что царь умирает.

Его за последние годы уже искренне и горячо полюбил народ, и у каждого являлись опасения насчет будущего. Кто будет царствовать? Неужели снова настанет правление бояр? Москва уже знала по недавнему опыту, как тяжела правящая рука враждующего между собой боярства. Приближенные к царю Ивану Васильевичу люди были тоже смущены этими мыслями, и один из них, царский дьяк Михайлов, смело сказал царю, что надо написать духовную. Царь, сознавая, что его смертный час близок, согласился с предложением Михайлова и велел написать, что оставляет престол своему сыну, младенцу Димитрию. Другого распоряжения не могло быть сделано, так как царевич Димитрий был законным наследником престола в качестве царского первенца. Тем не менее этого назначения было довольно, чтобы разыгрались страсти бояр и царедворцев. Захарьины-Юрьевы обрадовались, поняв, что власть попадет в их руки, как родственников царицы Анастасии. Сильвестр и Адашев со своими сторонниками, видя эту нескрываемую радость Захарьиных, испугались за отечество, предвидя, что Захарьины-Юрьевы явятся вторыми князьями Глинскими, а может быть, и похуже последних. Сын покойного князя Андрея Ивановича Старицкого, князь Владимир Андреевич, и, главным образом, его честолюбивая мать, княгиня Евфросиния, много испытавшая и горя, и унижений и предвидевшая, что ей и ее сыну придется при Захарьиных не лучше, чем при Глинских, принялись поспешно подговаривать людей на свою сторону, поясняя, что царевич Димитрий мал, а брат царя, князь Юрий Васильевич, слабоумен. Возбуждение страстей было вообще среди бояр, так как каждый из них был более или менее заинтересован в решении этого вопроса о престолонаследии. В Москве то и дело одни вельможи заезжали к другим, охали, сетовали, совещались и подозрительно смотрели друг на друга, видя один в другом врага в будущем. В самом государевом дворце произошло нечто такое, чего не бывало никогда и что сразу открыло глаза несчастному больному царю на многое. В царской столовой комнате, куда наскоро собрали бояр для присяги царевичу Димитрию, поднялись страшнейшие шум и гам.