— Конечно, это — главное. А потом вот что: сожги свой новый вид на жительство, поезжай к себе на квартиру, уложи в сундучок пожитки, кстати, и мешок твой с деньгами, да уезжай и отметься, ну, — хоть в Москву, что ли.

— Так-с, выедем якобы в Москву, а сами на новую квартиру, тоже куда-нибудь в номера, но пороскошнее; займу целое отделение, пропишусь по своему настоящему виду и выпишу сюда жену с дочкой.

— Главное — покончить с этим помощником присяжного поверенного Рудневым.

— Знаешь, что я думаю сделать? — спросил Рогов. — Подстричь себе бороду а-ля Генрих Четвертый, ну, и волосы на голове ежиком. Это, во-первых, пойдет ко мне, а во-вторых… все-таки мне пришлось несколько раз называть себя чужим именем. Если вдруг случайно встретят, признают.

— Конечно, конечно! Мало ли бывает сходств. Так, что-то общее есть, а утвердительно сказать никто не будет в состоянии.

— Однако какая кожа крепкая у этого портфеля! — заметил Рогов, продолжая свою работу уничтожения.

Когда дело было кончено, он взял мешок и уехал, пообещав сообщить завтра же, куда он перебрался.

Оставшись один, Мустафетов принялся в кабинете за раскладку своих капиталов.

Вдруг в передней раздался звонок. Он никак не мог догадаться, кто бы это был, и пошел в переднюю, а там, отворяя еще двери, спросил:

— Кто там?

— Это я, Лизавета… от барышни, от Ольги Николаевны. К Домнушке я, по своему делу.

Мустафетов поспешно отпер.

Тогда вошедшая служанка Молотовой продолжала:

— В кухню-то пыталась я стучаться, только не слышит. Хотела уже уходить, а вижу, в комнатах огонь; я думала — прибирается. Уж извините, потревожила. Мне по своему делу.

— Ничего, ничего, войди, — ответил он. — Дай мне только за тобою дверь запереть. Вот так! А теперь пройди сюда ко мне, расскажи, в чем твое дело.

Мустафетов привел девушку в кабинет. Он сразу рассчитал, какой эффект произведет на нее вид письменного стола, буквально обложенного деньгами.

Лиза руками всплеснула, да так и замерла на месте. Лампа ярко освещала все эти пачки. Вероятно, девушка не могла представить себе, чтобы и вообще-то во всем свете было столько денег.

— Чего же ты испугалась? — спросил ее Мустафетов.

— Да как же не пугаться? Какое богатство! — И, помолчав немного, девушка спросила: — Деньги-то настоящие?

— А ты думала какие? Эх, Лизавета, Лизавета, простота ты сердечная! Я тебе вот что скажу: возьми ты любую бумажку со стола да пойди в лавку и купи фунт чая в два рубля. Вот когда тебе сдачи дадут, тогда ты и увидишь, что она настоящая.

— Зачем, барин, мне в лавку ходить? Разве я вам и так не верю! Ведь это я спроста. А много тут денег?

Мустафетов, улыбнувшись, сказал:

— Мильон!

— Мильон? — девушка в ужасе еще шире раскрыла глаза, а потом сказала шепотом: — Так вот он, мильон-то, сколько бывает! Вы, стало быть, барин, тоже мильонщик?

— Мильонщик.

— И откуда ж вам столько денег привалило?

— Из банка.

— Из банки, вот оно что! В банке-то этой сохраняли, значит, а потом вам и отдали? Вы что ж теперь с ними делать станете?

— Жить стану.

Лиза впала в задумчивость, а потом, помолчав с минуту, опять глубоко вздохнула и, не спуская взора с этой массы денег, сказала:

— А у нас-то горе какое! Барина-то молодого, который к нам ездили, Анатолия-то Сергеевича, забрали и засадили. Он, может, виноват, а может — и нет, только уж господин был больно хороший.

Разумеется, Мустафетов притворился ничего не знающим и вдруг сказал:

— Ведь это ужасно! Погоди, я сейчас дам тебе письмо, снеси твоей барышне; мы поможем делу.

— Ах, голубчики вы мои! Вот уж благодетель, поистине благодетель! Уж как жалко его!

Но Мустафетов не слушал девушки. Его рука быстро чертила какую-то записку. Дописав ее и вложив в конверт, он сказал:

— Вот тебе, Елизавета, от меня на разживу десять рублей, а это письмо отдай своей барышне да скажи, что я дожидаюсь ответа: целый вечер буду ждать. Ну, ну, хорошо, без благодарностей.

Елизавета, получив десять рублей на чай, радостно побежала домой и вручила своей барышне письмо. Ольга Николаевна, не вскрывая конверта, стала расспрашивать ее:

— Ты видела его самого?

— Как же, барышня: сам даже дверь мне отпер.

— А где же лакей его или кухарка?

— Домна услана была. Я пришла, стучала-стучала в кухню — никто не отпирает, — начала рассказывать Елизавета. — Хотела уж домой идти, да вижу — по всей квартире огни светятся. Думаю: «Давай-ка с парадной толкнусь!» Пошла с парадной, позвонила и слышу — сам-то Назар Назарович меня окликает, спрашивает: «Кто там?» Ну, я голос подала, отвечаю: «Я, мол, Лизавета, от барышни, от Ольги Николаевны!»

— Ну, что же?

— Сейчас же барин и впустил. Говорит: «Зайди, голубушка! Я про твою барышню во всякое время рад услыхать. Как здоровье да все ли у вас в порядке?»

— Что ж ты?

— Уж я сперва не знала, что и ответить. Больно уж перепугалась… так перепугалась, так…

— Чего же ты испугалась?

— Денег, барышня милая, денег!

— Каких денег? Ничего не понимаю. Говори толком и ясно!

— Как вошла я в переднюю, барин мне и говорит: «Дай только я за тобой дверь замкну, да пройди за мною сюда!» — то есть к ним в комнаты. Повел он меня в кабинет, сам к столу сел письменному, а стол-то этот весь деньгами уложен. «Считаю, — говорит, — сейчас из банки вынул; проверить надо, сколько процента пришлось, и опять обратно в банку сложить. Потому, — говорит, — тут мильон».

Ольга Николаевна не верила.

— Что ты говоришь! — воскликнула она. — Неужели у него в самом деле мильон? Да откуда, наконец?

— Из банки, барышня милая. А деньги я сама видела. Как есть весь стол уложен. Испугалась я, да и забыла, зачем пришла. А он стал расспрашивать про вас — видно, болит сердце-то! Потом, как опомнилась я немножко от греха-то, от денег-то этих, я ему все и выложила… что, мол, приключилось у нас большое несчастье: молодой барин, который к нам ходил, Анатолий-то Сергеевич, в нехороших делах попался…

— Что же на это Назар Назарович?

— Добрейший барин! — умилилась Елизавета. — Вот уж поистине, можно сказать, простота и доброта ходячая… Уж очень ему Анатолия Сергеевича жалко стало…

— Как так? Ничего не понимаю.

— Даже руками всплеснул, а потом говорит: «Какое несчастье, какое несчастье! Но ты, — говорит, — Лизаветушка, снеси сейчас же от меня барышне Ольге Николаевне письмо, кланяйся им и скажи, что мне даже очень прискорбно, потому ежели теперь такой молодой человек…»

Но Ольга Николаевна уже не слушала Елизаветы; она разорвала конверт и, к величайшему своему удивлению, прочитала следующее:

«Глубокоуважаемая Ольга Николаевна! Несмотря на полученное от Вас строжайшее предписание не напоминать о себе ввиду невозможности исполнить немедленно желание всей моей жизни, я беру на себя смелость адресовать Вам эти строки. То, что я узнал от Вашей служанки, повергло меня в глубокую печаль. Притом я не могу себе представить, чтобы этот молодой человек мог совершить что-нибудь, заслуживающее столь страшной участи. Я не скрыл от Вас, что сам на себе испытал весь ужас напраслины. Кроме того, я вполне понимаю, насколько лично для Вас должно быть ужасно несчастье господина Лагорина. Позвольте же мне помочь, чем я буду в силах. Быть может, нужно внести залог для освобождения несчастного из-под ареста? Я готов и на это. Располагайте мной, так как я действую во имя общечеловеческих принципов, вполне и во всем отстраняя свою личность и свои чувства на второй план. В ожидании Ваших приказаний еще раз выражаю мое искреннее желание остаться Вашим покорнейшим слугою».

Следовала подпись.

Ольга Николаевна отпустила служанку, потом еще раз прочитала письмо, потом еще… еще… Она понять не могла, что за странный человек Назар Назарович. Из всего услышанного от Елизаветы и, наконец, из быстро начертанных им слов было ясно, что о деле Лагорина он узнал только сейчас. Казалось бы, ему следовало радоваться, что этот «хвастун и фанфарон», еще недавно осуждавший и оклеветавший его, теперь попался сам и займет надлежащее место.