На вид ей можно было дать и тридцать лет, и много больше, смотря по тому, в каком она находилась расположении духа. Когда Фаина встречалась с нею во дворце, она казалась молодой, вчера же, во время пути из Москвы, имела вид старухи, а сегодня она опять помолодела. Все в ней загадочно и таинственно. Она может говорить целыми часами и ни единым словом не проговориться ни о своем происхождении, ни о своем детстве, ни о своих близких. Слушая ее, казалось, что ее жизнь началась лишь с тех пор, как она сделалась авантюристкой, то есть пустилась путешествовать с политическими целями, стараясь всюду проникнуть, все разузнать и высмотреть, чтобы донести тем, кому это было нужно знать.

Но в тот день, когда они ехали вдвоем в монастырь, в придворной карете и в сопровождении конвоя, данного им для охраны, в сердце Фаины преобладала к спутнице жалость. Когда, утомившись восхищаться и рассказывать, она на минуту смолкала, лицо ее принимало такое скорбное выражение, что Фаина невольно спрашивала себя: что за печаль таит эта женщина в глубине души и старается заглушить светской беседой. Углы ее губ опускались, на высоком, красивом лбу резко обозначалась глубокая морщина, а в больших темных глазах, пристально устремленных на поля и холмы, покрытые бархатистою зеленью, выражалась такая тоска, что без сострадания невозможно было смотреть на нее. В такие минуты ее можно было полюбить. Такой Фаина и любила ее. Но Дюванель тотчас же овладевала собою и принималась с искусственною грацию разыгрывать роль, ставшую ее второй натурой.

Наконец они стали подъезжать к цели своего путешествия.

Когда монахи завидели издали придворный экипаж, сопровождаемый охраной верхом, в обители поднялась суматоха. В первую минуту монахи подумали, что это — императрица, и готовились встретить ее с колокольным звоном, но, убедившись, что — только придворные дамы, успокоились. Настоятель приказал в обычный час благовестить к вечерне, а на случай, если бы посетительницам вздумалось осмотреть достопримечательности монастыря, назначил опытного монаха, чтобы все показать им.

Приезжие с удовольствием приняли это предложение и последовали за провожатым; тот показал им царские палаты с портретами царственных особ и с предметами, которыми они пользовались во время своего пребывания здесь, и рассказал, как они здесь просто, незатейливо и благочестиво жили. Из хором посетительницы прошли на кладбище, где, пробродив между могилками, присели отдохнуть на могильную плиту, не переставая слушать рассказы монаха, который перешел от прошлого к настоящему и передал им много занимательного и поучительного про отшельников, живших в монастыре. Были между ними люди, некогда знатные и богатые, променявшие влияние и светские утехи на монашескую рясу и аскетическую жизнь.

— Издалека к нам приходят спасаться, — рассказывал он, обращаясь больше к Фаине, которая одна могла понять его, в то время как ее подруга, по-видимому утомившись продолжительным хождением по незнакомым местам, а также повествованиями о чуждых ей людях и нравах, уже перестала просить, чтобы спутница переводила ей речь их проводника, и, погрузившись в глубокую думу, смотрела вдаль, на могилы под старыми, развесистыми деревьями. Чудо-сила нашего святителя далеко известна… Есть у нас братии из-под Казани, другие пришли сюда из-под Астрахани, и даже такие, которые из Польши, а также из Сибири… Помолятся, покаются, отговеют и назад побредут. Некоторые остаются в монастыре и спасаются молитвами нашего святителя. А есть и такие, которые остаются здесь век доживать, чтобы в неизвестности дни скоротать в молитве у мощей преподобного. Недавно мы одного такого похоронили и до сих пор настоящего имени его не знаем, назвался Трофимом, под этим именем постригся и схиму принял, под ним и скончался. Благочестивый был и, говорят, в свое время был и богат и знатен… Вскоре после того как проявился он у нас, приехал к нам посланец от императрицы Елизаветы Петровны с предписанием разузнать, не приютился ли в нашей обители человек из Сибири с такими-то и такими-то приметами… Из себя благообразный, лет так сорока, волосы черные, кудреватые, глаза тоже черные, большие и пронзительные… Лицо величественная, и по говору сейчас видать, что не из простых. Однако наш настоятель, прежде чем ответить посланцу, велел позвать отца Трофима и спросил у него: желает ли он ему открыться? Побледнел весь Трофим, опечалился, упал настоятелю в ноги и, говорят, такую ему открыл про себя тайну, что настоятель приказал его в подземелье под храмом запереть, а посланцу сказал, чтобы сам обошел весь монастырь и всю братию вызвал напоказ. Ну, понятно, что между ними Трофима не оказалось, когда он в подвале за двумя замками сидел, — прибавил монах с усмешкой. — Так и скончался лет через двадцать после того, никому из братии, окромя настоятеля, не открывшись. И до сих пор никто не знает, чем он был в миру. Да, — прибавил монах со вздохом, — есть такие, которым только и нужна на свете, что тесная келья, где они могли бы скрыть свою печаль неутешную от всех глаз.

— У вас и теперь такие есть? — спросила Фаина довольно рассеянно.

Ее начинало интересовать напряженное внимание, с которым Дюванель всматривалась в старый, наполовину уничтоженный бурей дуб, из расщелин которого множество высоких зеленых побегов склонялось над белой плитой с деревянным крестом.

— Есть трое, которых мирских имен и какого они были раньше звания, мы не знаем, — ответил монах. — Видать, из бояр. Один постригся на Валааме, да почему-то его оттуда к нам перетянуло. Всего только с прошлой осени он у нас и все скучает. Великое горе его, должно быть, к Господу Богу привело! Не старик еще, а уже седой, и все промеж могил бродит, ничем уныние свое превозмочь не может.

«Как и я!» — промелькнуло в голове Фаины.

Между тем раздался благовест к вечерне, и проводник ушел в церковь, оставив посетительниц на кладбище одних. И воцарившаяся кругом тишина долго не нарушалась ничем, кроме гула колокола, призывавшего к молитве. Госпожа Дюванель продолжала неподвижно сидеть, устремив пристальный взгляд вдаль и отвернувшись от Фаины, которая не видела ее лица и могла судить о ее удрученном состоянии только по ее позе да по безучастию ко всему, что происходило вокруг них: не шелохнулась она, когда загудел колокол, не обернулась, когда проводник ушел в церковь.

«На что глядит она так пристально? О чем она думает?» — спрашивала себя Фаина, начиная беспокоиться странным поведением своей спутницы.

— Какой чудный звон! — вымолвила она, чтобы вывести ее из оцепенения и заставить прислушаться к серебристому, полному таинственной прелести гулу, разливавшемуся по всей окрестности.

Но спутница ее продолжала сидеть неподвижно, и встревоженная Фаина, не будучи больше не в силах сдержать беспокойство, овладевавшее ею с каждой минутой все сильнее, пригнулась к ней, чтобы заглянуть ей в лицо: оно было бледно, с горевшими глазами, и точно застыло в созерцании страшного призрака.

«Что такое ей привиделось? Кроме них двух, из живых людей на кладбище никого не было, а мертвые из гробов не встают», — думала Фаина, продолжая смотреть на свою спутницу и невольно заражаясь ее ужасом.

А колокол продолжал гудеть все громче и громче. Ему точно хотелось вступить с ними в беседу и открыть им тайны древнего монастыря, видевшего в своих стенах столько душевных мук, отчаяния и слез.

Фаина поднялась с места и, дотронувшись до руки своей спутницы, напомнила ей, что им пора идти в церковь, если они хотят помолиться у раки святителя и приложиться к его мощам, прежде чем пуститься в обратный путь.

— Солнце близится к закату, пора ехать домой, дороги даже и днем ненадежны, как вы видели…

Госпожа Дюванель вздрогнула и не оборачиваясь глухо прошептала:

— Идите, я за вами сейчас последую. Идите, пожалуйста идите, — повторила она с раздражением, не трогаясь с места и не отрывая взора от могилы, поросшей отпрысками разбитого грозой дуба.

— Но одной вам не найти дороги, — настаивала Фаина, которой почему-то даже на минуту не хотелось оставить ее одну на кладбище.