— Што ж, мальчонку-то моего берешь? — спрашивала Матрена Ивановна на другой день портного.

— А я разве обещал?

— Как же…

— Ну, так ты дура и больше ничего: мало што я спьяна-то скажу…

— Ты посоветуй!..

— Што я тебе могу посоветовать? Жди!

— Да долго ждать-то.

— Какая ты важная особа! Право. Мы вот по неделе работы ждем да по три месяца за деньгами ходим. И ничего ты против этого не поделаешь, мать моя.

И мать била сына от злости, — сын мешал ей, за него она должна была платить за ночлег лишние две копейки, хотя там, где она ночевала, помещение было очень маленькое, битком набитое ночлежниками.

Ночлежники эти были все люди бедные, жалующиеся на свою судьбу и проклинающие божий мир, в котором они неизвестно для какой цели живут. Все они думали, что выпросить милостинку или что-нибудь украсть, имея здоровые руки, не составляет греха. Большинство держалось этого мнения потому, что оно, во-первых, или с детства влачило такую жизнь, не видя нигде ни радости, ни ласки, и общество смотрело на него как на негодных людей, а помощи не подавало, а во-вторых, если оно и принималось за какое-нибудь дело, то те, которым оно служило, старались, так сказать, выжать из него все силы для того, чтобы жить лучше на их счет. Все эти люди были сердиты на людей, не похожих на них, оборваны, никогда не наедались, употребляя деньги преимущественно на водку, жили общественно с людьми ихнего сорта, имели друзей одинаковых с ними мнений, никогда не жаловались на маленькое нездоровье — и, часто умирали, выходя из питейного заведения, в ночлежных помещениях или кидались в Неву или в каналы…

Матрена Ивановна хотя и считала себя честною, ничем не замаранною женщиною, потому что весь ее промысел состоял в том, что она протягивала руку с тремя пальцами на церковных папертях и жила на собранные таким образом деньги, но жизнь ее мало чем разошлась от этих людей, и выходу из такой жизни она не видела. Но еще если бы она была одна, тогда ей было бы легче; но у нее был сын, которого ей никак не хотелось пустить по той дороге, по которой идут, очертя голову, эти ночлежники. К тому же она была женщина смирная в ночлежном помещении, к компании не присоединялась, ложилась спать и гнала от них прочь Яшку, которого компания учила разным штукам, не из желания сделать из него вора, но ради развлечения. Поэтому ее такое обращение ночлежникам не нравилось, потому что они боялись, чтоб трехпалая нищая не выдала их полиции, ей приходилось часто переменять места ночлегов.

VIII

Так прошло по крайней мере полгода. У Яшки была рваная фуражка, рваные ботинки, которые Матрене пришлось стащить из толкучки, а для того, чтобы Яшка не мерз, она накидывала на его плечи платок, который немного согревал грудь. Матрена стала больше сидеть у церкви: у нее явилось отвращение от рынка, от ночлежников, от кабаков; она говорила несвязно, так что многие называли ее помешанной.

В одну холодную зимнюю ночь компания ночлежников долго бушевала в своей каморке, но Матрена с сыном спала. Вдруг в эту каморку, помещающуюся в третьем этаже, имеющую одно окно с разбитыми стеклами и почему-то заколоченное досками изнутри, вошла полиция и приказала всем идти за собой. Стали толкать и Матрену.

Матрена идти не хотела, показывала на свои пальцы, однако повели и ее.

— И мальчика берите! — крикнула Матрена со злости.

— Мальчонка нам не надо. Ему, поди, всего-то пятый год, — сказали полицейские.

— А кто ж его беречь-то будет? Нешто я могу его оставить в квартире? Да он все разворует, — проговорила хозяйка этой каморки, которой тоже скрутили руки.

Полицейские посоветовались друг с другом и, нашедши, что мальчишку оставить в пустой квартире неловко, взяли с собой и Яшку, хотя ночлежники — шесть мужчин и две женщины — протестовали против этого, опасаясь того, чтобы мальчишка не показал на них чего-нибудь, так как он имел уши, глаза и язык. Они даже просили полицейских не брать Матрену, но мнения ихние насчет ее были различны; знакомые с полицией и с судом люди прямо указывали на Матрену, говоря: «Напрасно всю нашу компанию берете, во всем виновата, воно, эта трехпалая. У ней хоть и три пальца на двух руках, а она зато имеет зоркие глаза, и в голове у ней хитрости всякий позанять может…»

Камера в полиции была, что называется, битком набита всякими людьми, но Матрена с сыном попала в женскую.

Через неделю Яшку выпустили из полиции, а мать отвели в тюрьму, хотя она и ни в чем не была виновата,

Яшка вышел из полиции, напутствуемый арестантами такими словами: теперь у тебя ничего и никого нет. Иди в первую лавку, украдь что-нибудь, и тебя опять возьмут сюда. А здесь весело: поют песни, играют в карты, разговаривают, поят, кормят…

Яшке было холодно на улице; он не знал, куда ему идти, а идти в лавку, как его учили, он боялся.

Яшка мерз и плакал.

— О чем, мальчик, плачешь? — спрашивали его прохожие.

Яшка ничего не мог отвечать.

— Заблудился, должно быть, бедный мальчишка. Чей ты?

Яшка дико смотрел на всех.

— Странно, что он стоит у полиции и полиция не возьмет его, — говорили в толпе, глазеющей на Яшку.

Яшке дали денег, но Яшка не знал, что ему делать с деньгами; толпа все росла.

— Идите прочь! Его сейчас только из полиции вытолкали, потому мать у него нищая и в краже замешана; поэтому ее в тюрьму взяли.

— Но как же ребенок?

— Пусть идет, куда хочет.

— А если у него нет квартиры или хозяина?

— Дело не наше. Пусть делает что знает, — спокойно ответил городовой.

— Жалко мальчишки. Взять разве мне его себе, — сказал один рябой мужчина в полушубке и в мерлушчатой шапке и, обратись к Яшке, позвал:

— Мальчонко, иди ко мне.

Яшка глядел на него лукаво.

— Што глядишь-то как бык? Не обижу. У меня своя лавка; к торговле обучу. Ну, што ж ты?

Яшка попрежнему озирался на народ.

— Пошли, што стоите! Эка невидаль, — говорил городовой и гнал толпу от полиции.

Мужчина взял Яшку за руку, он заревел; мужчина хотел посадить его на руки, Яшка кусается.

— Точно собака с цепи! А вот мы разузнаем суть, — проговорил мужчина в мерлушчатой шапке и повел Яшку в полицию.

С полицией мужчина был знаком, и ему скоро разрешили взять Яшку к себе.

Взявший к себе Яшку мужчина был крестьянин Филипп Егорыч Маслов. Он торговал на толкучке разным тряпьем, а жена его, Авдотья Исаевна, торговала тоже на толкучке мелочью — чулками, штанами, платками и т. п. Маслову хотелось давно прослыть между торгашами состоятельным торговым человеком и иметь мальчика, которого он никак не мог приобрести даром. Хотя Маслов торговал в одной маленькой лавчонке, или шалаше, и все мог в ней делать сам, но, имея еще мальчика, он думал, что покупатели на него будут больше обращать внимания, чем на других торгашей, не имеющих мальчиков, потому-де, что у Маслова много товару и много покупателей.

Маслов одел Яшку так, что Яшка походил теперь в пальтишке на другого человека. Но Маслов только этим и ограничился. Правда, Яшка спал в квартире Маслова, в углу в прихожей, Яшке давали хлеба, огурца, а иногда и вареную печенку (с собой добрые супруги Яшку никогда не кормили и то, что сами ели, ему не давали), зато Яшка должен был делать все, что прикажет сам Маслов или его жена. Яшка должен был и воду и дрова таскать, полы мести и затирать, угождать прихотям хозяина и хозяйки, таскать тяжести, вроде того, что он должен тащить за собой санки с товаром хозяев до толкучки, бегать им там за кипятком, бегать с разными поручениями и за каждую оплошность получать шлепки. Такое движение, кроме исполнения таких поручений, которые были не по силам, Яшке нравилось; но он был голоден, над ним все смеялись, все его били, и, главное, ему было скучно торчать в лавке без дела и получать подзатыльники от хозяина, если у того долго не было покупателей и хозяину было скучно.

— Что ж ты, чертенок, стоишь тут без дела? — спросил вдруг хозяин Яшку, стоящего в дверях и ковыряющего от скуки нос.