Стала Катерина советоваться с мужем,

— Не купит ли его какой подрядчик? Рублей десять дал бы, — говорила она.

— Подожди, может быть еще мать его явится.

Подождали неделю. Умер у Катерины старший сын.

— Это от Яски. Надо продать Яску, — настаивала Катерина.

— Теперь он пусть будет работником нашим, — решил муж Катерины.

Так Яков и остался у Катерины.

Через месяц после этого муж, приехавши из Красного Села, говорит Катерине:

— Надо Яску хорошенько растить, потому мне подрядчик говорил, что он его возьмет, как ему будет шесть лет. Я ему было говорил, что тогда мне Яков будет нужен самому, только он мне обещает дать двадцать рублей. Как по-твоему?

— Это хорошо. Лишь бы теперь жил, а после, как деньги получим, — пусть околевает.

— А теперь вот он дал задатку два рубля… — И муж отдал жене деньги.

Вследствие этого Яшке сшили ситцевую рубашку, в которой он и ползал весело по полу, вызывая со стороны родных детей Катерины зависть и лепеча по-чухонски: «кулла! майт!» [1]

IV

После смерти мужа Матрена Ивановна усердно работала. Она была сперва кухаркой; но так как ей, при ее строптивом характере, при ее неуступчивости и неумении кланяться, унижаться и выжидать, трудно было где-нибудь ужиться на одном месте более месяца (она поступала преимущественно или к бедным людям, чиновницам, едва сводящим приход с расходом и даже запутавшимся до того, что их постоянно осаждали кредиторы и, наконец, выгоняли вон с квартир, или к аферистам, рассчитывающим платить за квартиру пятнадцать рублей, а с квартирантов получать сорок пять рублей, и живущим скупо; ее постоянно перед выходом от какой-нибудь квартирной хозяйки обвиняли в краже белья, или ложки, или какой-нибудь вещи, так что в последний раз ей пришлось просидеть понапрасну в полиции неделю, и за это ей ничего не заплатили, потому что настоящий вор нашелся), — то Матрена Ивановна опять поступила в услужение к прачке, в Фонарный переулок, за пять рублей. Работа была каторжная, хозяйка развратная, не умеющая приберечь деньги. Матрена Ивановна постоянно слушала брань; хозяйка недосчитывалась из ее стирки какой-нибудь вещи и вычитала деньги, так что к концу месяца ей пришлось получить всего только два рубля. Матрена Ивановна перешла к другой прачке, но у той дела было много и к ней постоянно ходили какие-то евреи за долгами. Тут Матрена Ивановна прожила всего только неделю и потом поступила на бумажную фабрику.

Я не буду описывать того, как работала Матрена Ивановна. Но не мешает сказать, что жизнь на мануфактуре сперва ей нравилась: ей казалось хорошо работать с женщинами, преимущественно молодыми; там было весело; аможно было острить не только друг над дружкой, но и над мужчинами, можно было и покуражиться, так как мужчины оказывали особенное предпочтение молодым женщинам. Хотя Матрена Ивановна и была не молода, но лицо ее еще многих мануфактурных франтов привлекало, и она по истечении месяца уже имела кавалера, который и стал жить с ней в отдельной квартире, за которую оба они платили рубль серебром, получая — он пятьдесят копеек, а она тридцать копеек поденщины. В это хорошее для нее время она часто ездила в деревню Тудари, возила подарки Катерине, которая отдавала их своим детям. Хотя же ей и хотелось взять ребенка к себе, но Иван Прохорович и думать ей об этом не велел и даже высказал свое сомнение насчет ее нравственности. Маленький Яков ничего ей не мог сказать о своих воспитателях, тем более что он по-русски не умел сказать ни слова и даже как будто боялся своей родной матери; воспитатели же при посещении Матрены Ивановны делали вид, что они очень любят Яшу и ухаживают за ним даже лучше, чем за своими детьми, так что Матрена Ивановна, не подозревая ничего, была ими вполне довольна. Но любовь Ивана Прохоровича продолжалась недолго; он скоро стал ухаживать за другою женщиною, даже при Матрене Ивановне; дома говорил Матрене Ивановне дерзости, и раз, когда Матрена стала упрекать его Пашкой, он побил ее так, что она пролежала два дня. И хотя потом Иван Прохорович старался быть с нею ласков, но она уже не любила его так, как прежде. Мануфактура ей опротивела, потому что над нею стали смеяться, стали давать ей работу не по силам. Не вынесла Матрена Ивановна всех неприятностей — и опять нанялась в прачки, и на этом месте с нею случилась беда. Раз дна утюжила белье с хозяйкой. На доске была разложена юбка. Хозяйка только что поставила на плитку, находящуюся на конце доски, большой утюг, а Матрена Ивановна стала подбирать с полу края юбки. Вдруг хозяйка как-то задела за стул, доска свалилась, свалился и утюг и попал прямо на обе руки Матрены Ивановны. А утюг был почти каленый, так что в момент падения он не годился для глаженья, потому что прожигал. Матрена Ивановна стала лечиться домашними средствами, как то: намазывая руки медом, мочила в чернилах и т. п., и все-таки должна была поступить в больницу. Оттого ли, что она поступила в больницу поздно с больными руками, или уж лечение было такое, только ей отрезали кисть правой руки, а на левой два пальца.

Так она и вышла из больницы калекой.

Еще в больнице один доктор в шутку назвал Матрену Ивановну трехпалой, и Матрену Ивановну до самого ее выхода из больницы все называли не иначе, как трехпалою. Хотя в той палате, в которой она находилась, было много женщин, испытавших ампутацию и подвергавшихся различным операциям, только почему-то многим из них казалось смешным безобразие Матрены Ивановны. Добро бы глаз, нога или что другое, а то на вот те: правая рука без кисти, а на левой только три пальца!.. И выдумают же ведь лекаря такую штуку! — и потом обращались к Матрене Ивановне:

— А што, трехпалая, как ты теперь будешь белье стирать?

— И откуда и за что бог такое наказанье мне послал? Кажись, отроду чужого ничего не крала. Вот только девчонкой когда, была, правда, морковь тоже воровала. Ну, и зато, ахти, как драли!

— Ну, значит, кладено за грехи родителев. А все-таки ежели бы ты не крестьянского роду была, пальцы бы, пожалуй, целы были.

На эти утешения Матрена Ивановна ничего, кроме слез, не могла отвечать.

В самом деле, что она будет делать с единственными тремя пальцами?

И проклинала же Матрена Ивановна свою жизнь. Много она в ней видела причин, которые довели ее до этого несчастия; но больше она проклинала себя за то, что, оставив в деревне ребенка и позарившись на большие деньги, пошла в Петербург. Теперь все ее дети в деревне померли, дом перешел к мужниной родне, и ее, пожалуй, теперь не пустят в дом, а если и пустят с Яшкой, то будут попрекать; и какова там будет жизнь Якову?

«Нет, бог с ней, с деревней, промаюсь как-нибудь в Питере; Яшку как-нибудь на ноги поставлю; хоть он будет моим кормильцем», — думала она, но до самого выхода не придумала рода. занятия.

— Ты в богадельню иди, — советовали ей больные женщины.

— Околею — не пойду. Не хочу, штобы мой сын со мной дарма жил.

— Ну, сына-то и в военную возьмут.

— Не смеют.

По выходе из больницы Питер ей показался совсем другим городом. Строения, каналы и воздух были прежние, только ей казалось странным то, что теперь все люди как будто глядят на ее руки, все как будто удивляются и смеются над ней, даже извозчики издеваются, говоря: «Ой, тетка, отморозила руки-те пьяная!» Нигде она не может найти себе работы со своими тремя пальцами, нет у нее денег для того, чтобы нанять угол. Хочется есть, пить. Делать нечего, — хоть и не старая она женщина, а пришлось просить Христа ради.

И стала она просить милостинку в церквах; стала петербургскою нищею.

Но и это ремесло шло не совсем выгодно. Она была трезвая, не якшалась с прочею нищею братиею. И ее не любили нигде. Поэтому она решилась выбрать себе один приход и постоянно ходить туда и для этого поселилась на Петербургской стороне, в самом глухом переулке, обитатели которого состояли из самых бедных людей, не нуждающихся ни в фонарях, ни в тротуарах, боящихся петербургского треску и движения, раз в год бывающих в Петербурге и живущих со своими соседями как близкие родные или как самые хорошие знакомые.