Этот новый намек уже не подействовал на Марту. Она покорилась. Ей уже казалось, что она обвенчана с противным Ипполитом, и, кроме холодного отчаяния, такого, какое чувствуешь над засыпанной могилой любимого существа, в душе ее ничего не было. Марта никого еще не любила, но ей было двадцать лет, она мечтала о любви, о счастье, и навсегда похоронить эту мечту было нелегко.

Все это вспомнилось девушке, пока карета ехала к Караванной, где у Фреденборгов был свой дом.

— Браки по любви не всегда бывают счастливы, дитя мое, — глядя на дочь и угадывая ее мысли, печально проговорила Марья Леонтьевна.

Горьким опытом заплатила дочь князя Молдавского за право так говорить.

После обеда господ (у Воротынцевых садились за стол ровно в три часа, а от пяти до семи часов барин с барыней отдыхали, каждый на своей половине) дворня пользовалась более или менее свободой.

Гостей в это время нельзя было ждать, господа не спросят, — можно было, значит, своими делишками заняться и свою кое-какую работишку поделать. Тогда обыкновенно в прихожей оставались только дежурный казачок да младший камердинер, на случай если бы барин проснулся и позвал, а из девичьей отпрашивались сбегать в людскую все те девки и девчонки, у которых были там родственницы или приятельницы.

В тот день каждой из просившихся к тетеньке, маменьке или куме старшие повторяли, чтобы возвращались скорее. Барыня с барышней начнут одеваться по крайней мере за два часа до съезда гостей.

— Да не забудьте сказать паликмахтеру, чтобы ровно в шесть был У барышни. Барин велел им новую прическу сделать; сразу-то не наладится.

И казачкам с лакеями, рвавшимся во флигель на дворе, Михаил Иванович тоже наказывал оставаться там самую малость. Одних кенкетов сколько надо было зажечь да свечей в люстрах и в бра, карточные столы расставить, в буфете все приготовить и, наконец, в парадные ливреи одеться.

Петрушку, невзирая на его просьбы, Михаил Иванович к матери не отпустил. Дело повертывалось в его пользу. По всему было видно, что гроза, собравшаяся над его головой, должна была пронестись мимо и разразиться над другими, но Хонька еще не созналась, и малый был в унынии.

— И что ей, дьяволу эдакому, стоит сознаться? Ведь все равно теперь и барин знает, и все, — повторял он в сотый раз, сидя с Михаилом Ивановичем на скамейке в маленькой проходной, рядом с кабинетом.

— Так вот поди ж ты. Уж мы честью ее с Мариной Саввишной просили: «Развяжи ты нас, Христа ради, сознайся, что ты положила письмо!» Стоит, как истукан, и молчит. Те обе, Василиса с Марьей, во всем повинились, все рассказали. Им, поди чай, сегодня, вот как барин встанет, и развязка будет.

— А что с ними сделают? — полюбопытствовал Петрушка.

Михаил Иванович вынул из кармана своего. камзола серебряную табакерку, нюхнул из нее и, презрительно фыркнув, с усмешкой заметил, что женского пола в солдаты не берут, значит, одно только остается — сослать куда-нибудь подальше, в оренбурскую деревню либо в вологодскую.

— Ну, а на дорогу посекут, конечно, для примера, значит, — прибавил он деловитым тоном. — Эх, кабы у нас с Хонькой руки-то не были связаны, давно бы всей этой маяте конец!

— Да с чего это вдруг барин пожалел ее, мерзавку эдакую? — спросил Петрушка.

— Какая там жалость! Наш жалости не знает. Еще не родился тот человек на свете, который разжалобил бы его. Нет, тут другая причина, — ответил Михаил Иванович. — Запороли мы с ним так, при допросе, одну старуху до смерти, ну, вот и опасаемся теперь.

— Какую старуху?

— Там одну… далеко отсюда. И уж давно, когда барин еще молоденьким был, — уклончиво проговорил камердинер и снова, глубоко вздохнув, надолго смолк.

Вспоминал ли он про оргии в Яблочках во времена царствования там подлой женки Дарьки с ее разбойничьей шайкой или кровавый эпизод в Федосьей Ивановной? Пришло ли ему на ум воспоминание о том, как он слюбился с Малашкой, в то время как барин его разыгрывал идиллию с барышней-сиротой под зелеными душистыми сводами заглохшего парка? А может быть, в памяти его воскресла сцена таинственного венчания в ветхой деревенской церкви? Дрожащий от страха священник в старенькой ризе; удрученный тяжелыми предчувствиями и недоумением Бутягин с женой, робко жавшейся в темном уголке у запертой двери, а перед аналоем красивая и надменная фигура иронически усмехающегося молодого барина и бледная, как призрак, трепещущая невеста?

Начинает теперь пошевеливаться в гробу этот призрак, начинает их беспокоить. И кому это понадобилось воскрешать эту давно похороненную, давно забытую старину?

— Да я бы эту чертовку Хоньку до тех пор сек, пока она мне все до крошечки про этого дьявола, что ей письмо дал, не рассказала бы! — проворчал Михаил Иванович вслух после более чем получасового молчания.

— Уж и я бы тоже поприжал ее как следует, — подхватил Петрушка и хотел еще что-то прибавить, но остановился, прислушиваясь к стуку, раздавшемуся вдали.

— Это девки из людской прибежали, дверью из сеней хлопнули, — заметил Михаил Иванович. — И ведь знают, что господа почивают, а шумят, паскуды эдакие.

— Казачки бегут, — воскликнул Петрушка, кидаясь в коридор, а вслед за тем раздался его голос, хриплый с перепугу: — Михаил Иванович, пожалуйте сюда!

Камердинер поднялся с места и направился к коридору. Тут он увидел группу из двух казачков, экономки, Мавры и еще пяти-шести человек, оживленно шептавшихся между собой в противоположном конце коридора.

У Михаила Ивановича мороз по коже подрал от жуткого предчувствия при виде этих людей, но это не помешало ему напустить на себя важность и сделать строгий выговор Петрушке:

— Чего орешь, болван? Отсюда все к барину слышно. Ступай в переднюю. Дверь-то с крыльца открыта, долго ль кому-нибудь с улицы забраться? Ну, ступай, ступай! — прибавил он сурово, указывая пальцем на дверь в переднюю, и тогда только пошел дальше, когда Петрушка, беспрестанно оглядываясь назад, побрел туда, куда посылали его.

При появлении старшего камердинера в толпе произошел переполох, шепот усилился, все заговорили разом, боязливо понижая голос, жестикулируя и перебивая друг друга.

— Яшка, у тебя письмо-то, подай!

— Надо прежде про Хоньку.

— Надежда Андреевна, скажите вы!

— Подайте прежде письмо, письмо важнее.

— Письмо подождет, а это такое дело…

— Той же минутой надо доложить.

— Кто увидал первый, тот пусть и доносит.

— Лушка.

— Где она? Лушка, вылезай, постреленок! Я те задам!

— Я здесь, дяинька, — пискнула девочка лет восьми, вылезая из угла за дверью.

Она дрожала, как в лихорадке. Глаза ее в безумном ужасе бегали по сторонам, как у травленого зверя, лицо было красно и вспухло от слез или от побоев, которыми несколько минут перед тем, по всей вероятности, встретили принесенную ею весть из чулана, в который была заперта Хонька. Ее стали теребить и толкать вперед, она упиралась, а тем временем Михаил Иванович подошел.

— Что тут за сборище? Зачем притащились? — строго спросил он и, заметив письмо в руке Яшки, сказал отрывисто, вот точь-в-точь как барин, когда он не в духе: — Откуда это? Подай сюда!

— Из подмосковной, от Митрия Лаврентьича, — проговорил почтительно Яшка, подавая письмо.

— С нарочным?

— С нарочным-с. Племянника своего прислал, конторщика.

— Где его поместили?

— Нигде еще, в холостяцкой пока. Лошадей отпрягают. На почтовых он.

«На почтовых. Дело спешное, значит», — подумал Михаил Иванович, в недоумении вертя письмо, запечатанное большой конторской печатью.

— Поместить его в правом флигеле и сказать, чтобы торопился прибраться, сейчас, верно, к барину позовут, — распорядился он, а заметив в толпе экономку, обратился к ней: — Что им нужно, Надежда Андреевна?

— Несчастье случилось — Хонька повесилась.

Среди наступившей тишины эти слова прозвучали особенно внятно. Михаил Иванович в испуге попятился.

— Что? — пролепетал он с трудом.

— Хонька повесилась, — повторила Надежда Андреевна и, выталкивая вперед оторопевшую Лушку, прибавила: — Вот эта первая увидела из оконца.