Да, Воротынцев был одинок. Друзей у него и раньше никогда не было, а после женитьбы и приятелей не стало. Остались только холодные официальные отношения со множеством лиц, из которых одни боялись его, другие завидовали ему, третьи ненавидели. Он же всех без исключения презирал и никому не верил.

Любил он на свете одно только существо — дочь. Но и это чувство оыло для него отравлено сознанием, что у нее будет муж, имя которого она будет носить, и что он, Александр Васильевич, ни фамилией своей, которой он так кичился, ни родовых имений своих передать ей не может. Все это достанется двум мальчишкам, ее братьям, а к ним он, кроме отвращения, ничего не чувствовал.

Явились они на свет слишком поздно и тогда, когда ненависть Воротынцева к жене дошла до того, что он не мог заставить себя верить ни в добродетель ее, ни в верность ему.

История с капельмейстером, выброшенным из окна, известна была только ему с женой да тому несчастному, поплатившемуся жизнью за свою неосторожность. Но он умер, а то, что произошло потом между супругами, для всех оставалось тайной.

После этой катастрофы Марья Леонтьевна стала заметно сохнуть, возненавидела свет, ударилась в набожность и то время, которого не проводила в церкви, сидела, запершись в своей спальне, за чтением духовных книг и ведя беседы с монахами, монахинями, странницами и юродивыми. Со дня на день хирела она и тупела все больше и больше, и, если бы не страх, внушаемый ей мужем, давно отказалась бы она от выездов в свет и от тягостной для нее обязанности наряжаться и принимать гостей. Но Александр Васильевич одним своим взглядом заставлял ее встряхиваться и выполнять то, что требовало от нее общество как от матери взрослой дочери и хозяйки одного из богатейших домов столицы.

К дочери относиться с апатией Марья Леонтьевна не могла; избыток жизненной силы, которой дышало все существо девушки, на всех окружающих действовал заразительно, в том числе и на ее мать. Что же касается мальчиков, то равнодушие к ним Марьи Леонтьевны доходило до того, что она по неделям их не видела.

— Что дети? — спрашивала она иногда у горничной, когда та утром раздвигала штофные зеленые занавески в спальне барыни.

— Ничего-с, — отвечала Лизавета Акимовна, и барыня довольствовалась этим ответом.

Никогда не обращалась она ни за чем к мужу. С самых ранних лет привыкла Марта быть посредницей между отцом и матерью, и увидеть Александра Васильевича на половине жены, отделявшейся от его комнат обширными парадными покоями, была такая редкость, что, когда это случалось, об этом толковали в девичьей и людских как о событии первостепенной важности.

Но сегодня Александру Васильевичу надо было переговорить с женой, чтобы дать ей новые инструкции относительно сватовства барона Фреденборга.

Пусть сделает предложение, там видно будет. Марте минет на днях двадцать один год, пора ей выходить замуж, скоро старая девка будет.

Это решение было принято Александром Васильевичем в эту ночь. Накануне он даже и останавливаться не хотел на мысли о разлуке с дочерью, но теперь думал иначе, и его бесила недогадливость Марты. Могла бы, кажется, понять. Не поехал бы он без цели к баронессе, чтобы звать ее с сыном обедать, после того как они ночью тут торчали и раздражали его: она — своим чванством, а ее сын — своей глупостью. Совсем дурак этот Ипполит. Но Марту надо пристроить, дать ей богатое приданое и прочное положение в свете, пока он жив еще и пока… Мало ли что может случиться!

IX

А Марта тем временем, сидя за фортепьяно в своей комнате, разбирала вполголоса новые ноты, присланные ей утром, и терялась в догадках.

За что отец разгневался на нее?

Не в первый раз случалось ей подвергаться резким выговорам и жестоким наказаниям от него. Раньше, когда мадемуазель Лекаж не было в доме, было еще хуже. Два года тому назад (ей было тогда уже восемнадцать лет) отец сделал ей при всех строгий выговор за то, что она позволила себе громко смеяться, болтая с кузиной в то время, когда он что-то рассказывал собравшемуся в той же комнате обществу. Но тогда Марта знала, что ей досталось за непочтительность к нему, и ей даже в голову не приходило роптать и возмущаться. Сегодня же ее мучил вопрос: за что отец прогневался на нее? Никакой вины перед ним она за собой не знала. Неужели за ее обращение с бароном? Но в таком случае отец смотрит на ухаживание Ипполита совсем иначе, чем она предполагала до сих пор. Уж не хочет ли он, чтобы она вышла за него замуж?

Девушке стало жутко, и, чтобы заглушить мрачные предчувствия, зашевелившиеся у нее в душе, она изо всех сил ударила по клавишам и запела во весь голос.

Могучей, гармоничной волной разнеслись звуки по всему дому, достигая, невзирая на запертые двери, до кабинета ее отца и до длинной горницы с низким потолком на антресолях, где у окна, перед столом с самоваром и чайной посудой, толковали между собой старшие горничные, Марина Саввишна и Лизавета Акимовна. Тут же, у двери в коридор, смиренно сложив на животе руки, стояла Мавра, а в углу за печкой притулилась Хонька, которую, в наказание за непокорность и строптивость, вместе с девушками и девчонками под качели не пустили.

— Да нешто барышня дома? — спросила Лизавета Акимовна, маленькая и худощавая особа с бледным, болезненным лицом.

Услышав пение, она так удивилась, что не донесла блюдечка с налитым в него чаем до губ и стала прислушиваться.

— Как же, дома. Барин на нее за что-то разгневался и при гостях из гостиной ее выслал, — ответила Марина.

Она представляла полнейший контраст с Лизаветой; ее крупная костлявая фигура дышала смелостью и здоровьем.

Они были одних лет, обе старые девы, и другого дома, кроме барского, других интересов, кроме барских, не знали за все время своей почти полувековой жизни. Марина была господ Воротынцевых, а Лизавета — князей Молдавских и дана была в приданое вместе с другими дворовыми княжне Марье Леонтьевне, когда она выходила замуж за Воротынцева.

И та, и другая пользовались доверием господ и поставлены были во главе женской прислуги в доме вместе с ключницей, Надеждой Андреевной. Эта последняя, как вольная (она была дочь дьякона в одном из княжеских имений), пользовалась особенными привилегиями, у нее были отдельная комната и девчонка для услуг…

— Да, барин барышне не спущает, — продолжала Марина со вздохом. — Вот мы на судьбу свою жалуемся, а посмотришь, и господам не всегда легко живется, — прибавила она, отгрызая кусочек сахара и запивая его чаем с блюдечка.

— У каждого свои заботы и горести, — подтвердила Лизавета.

Наступило молчание. Невольно прислушиваясь к пению, обе старшие горничные наслаждались им.

— Ишь ты, заливается-то как наш соловушек! — с самодовольной улыбкой покачивая головой, заметила Марина.

Лизавета, попивая чай, одобрительно кивнула.

Но Мавре было не до музыки — она точно застыла у притолоки, устремив печальный взгляд в пространство; у Хоньки же при первых звуках, долетевших сюда, лицо стало нервно передергиваться, и, как ни крепилась она, наконец не выдержала и громко зарыдала.

— Чего там хнычешь? — строго обратилась к ней Марина. — Небось другой раз не посмеешь вольничать, паскуда эдакая. Я те не так еще оттаскаю, дай срок.

Рыдания прекратились.

Наступили сумерки. На дворе было еще светло, но здесь окна были так малы и тусклы, что предметы различались с трудом.

— Сейчас свечей спросит, — сказала Лизавета, кивая в ту сторону, откуда раздавались переливы звучного, глубоко хватающего за душу контральто.

— Нет, она больше в темноте любит сидеть, когда в расстройстве, — возразила Марина.

— Я, Лизавета Акимовна, к барыне в ноги кинусь, — заявила вдруг молчавшая до сих пор Мавра.

— И не моги! Барин еще пуще осерчает, — поспешила возразить ей Лизавета. — Барыня тебе помочь не может, она сама перед ним во как трепещет. Барышня, та посмелее…

— Я и к барышне…

— Да и барышня о твоем деле к барину подступиться не посмеет. Помните, Лизавета Акимовна, как он ее намедни турнул, когда она за Надежды Андреевнина племянника стала просить, чтобы из конторы его не выгоняли?