На Дворцовой площади теснилось множество экипажей, из которых выходили сановники в мундирах и орденах. Со всех сторон приближались войска и присоединялись к тем, которые уже стояли шпалерами вдоль прилегающих улиц и на площади перед дворцом. Тут шла невыразимая суматоха. Двери во всех подъездах были настежь, и во дворец входил, кто хотел. Максимов последовал за другими и в одной из комнат, с богато расписанными потолками и мозаичным полом, увидел тело покойного императора. Останавливаться у тела никому не давали; всех впускали в одну дверь, чтобы выпустить в другую. И здесь, как на улице, выражение испуга и изумления точно застыло на всех лицах; видно было, что никто еще не успел опомниться от случившегося.

В одной из комнат, через которые он проходил, чтобы выйти из дворца, Максимов увидел нового государя с распухшими от слез глазами. Его величество рассеянными кивками отвечал окружающим его сановникам в военных и статских мундирах, которые, почтительно склонившись перед ним, о чем-то докладывали ему.

Но чем дальше шел Максимов, тем заметнее картина всеобщего оцепенения менялась. Между мундирами мелькали дамские платья в черных шалях, плащах и накидках, наскоро, ради импровизированного траура, накинутых на цветные юбки. Одна из этих дам так заинтересовала его, что он замедлил шаг, проходя мимо нее, чтобы узнать, о чем может она так весело и непринужденно болтать в такую минуту и при такой обстановке.

Эта дама была прехорошенькая, с кокетливыми глазками, разрумяненная, с затейливой и высочайшей напудренной прической; она накинула мужской плащ на шелковое розовое платье с глубоким вырезом на груди, уселась на подоконник и, болтая ножками в атласных зеленых башмачках, с оживлением рассказывала высокому преображенцу, пожиравшему ее влюбленными глазами, как она, ничего не подозревая, сидела за ужином у баронессы и вдруг Оливецкий влетел, как бомба, и объявил, что государь скончался.

— Баронесса сейчас же снарядила курьера к князю Утмашеву, а я поскакала во дворец. Императрица меня первую увидела, Ниловайская явилась после меня, а Кутайсова еще позже.

— Мы, вероятно, скоро будем иметь удовольствие видеть вашего дядю? — спросил преображенец, не спуская взгляда с полоски белой груди, сверкающей между складками черного бархата, которым был подбит плащ, накинутый на круглые, полные плечи его собеседницы.

— О, разумеется! — ответила она, опахиваясь веером.

В другой группе рассказывали, как императрица упала в обморок и как плакали великие княгини, и спорили о том, когда вернется граф — теперь или к коронации.

— Графиня Анна сказала Угрюмову, что они проведут лето в Швейцарии.

— Но ведь она не знала, что произойдет…

Дальше несколько дам и кавалеров окружали офицера, который рассказывал, как испугался граф Кутайсов [12].

— Выбежал в одном белье в прихожую, кричит: «Карету! Карету!»

— Во дворец ехать?

— Какое! В деревню.

— Но он здесь, я его сейчас видела.

Графине удалось урезонить его. Она приказала камердинеру силой одеть его в мундир и везти во дворец, а он все крестился и еле на ногах стоял от страха.

Все смеялись, слушая этот рассказ.

Еще дальше какие-то двое вполголоса толковали между собою — удержится ли на своем месте Пален[13] и кого назначат военным губернатором вместо него. Изумление Максимова возрастало с каждой минутой. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он услышит такого рода разговоры спустя несколько часов после смерти государя в самом дворце и в нескольких шагах от его еще не совсем остывшего тела, он ни за что не поверил бы этому.

Наконец, в одном из последних залов, перед тем как выйти из дворца, Максимов увидал князя Лабинина. Он стоял совершенно один у окна, наполовину спрятавшись за драпировку, и имел такой удрученный вид, что Максимов не решился даже и поклониться ему. Да и князь вряд ли узнал бы его, если бы он позволил себе подойти к нему ближе и заговорить с ним. Он производил впечатление человека, убитого горем.

Это было последнее впечатление, вынесенное Максимовым из пышного дворца, внезапно превратившегося в жилище смерти. Спускаясь по широкой мраморной лестнице, он припоминал перемены, происходившие в князе Лабинине в этот год. Из веселого, жизнерадостного юноши, с неподражаемым юмором рассказывавшего своей почтенной родственнице о дворцовых происшествиях, с восторгом повторявшего слова своего страстно любимого цесаревича, он мало-помалу превращался в озабоченного и задумчивого пессимиста, не ожидавшего ничего хорошего ни от судьбы, ни от людей. И это во время возраставшего с каждым днем фавора у его идола-цесаревича, когда на половине наследника престола ни минуты не могли обойтись без него, когда он с двумя-тремя избранными пользовался полнейшим доверием того, который сделался теперь царем! Что бы это значило? Замечал также Максимов, и — увы! — по горькому опыту, что перемена в князе отражалась и на его отношениях ко всем людям вообще, как к высшим, так и низшим. Теперь в Лабинине стала проявляться надменность. А когда в присутствии Максимова ему случалось говорить с Авдотьей Алексеевной про двор, в его голосе звучала такая горечь и он с такой резкостью отзывался о всех, что старушка, невзирая на то, что и сама принадлежала к числу недовольных, спорила с ним и старалась доказать ему, что его опасения преувеличены. Но неужели же его разочарование в представителе нового царствования дошло до того, что он жалеет о старом? Это предположение было так невероятно, что на нем невозможно было остановиться, и Максимов решил, что у князя, вероятно, есть личное горе, заставляющее его на все смотреть с мрачной стороны.

Когда он снова вышел на площадь, сюда набежало со всех концов Петербурга столько народа, что ему стоило немалого труда протискаться сквозь толпу, чтобы пройти на улицу, выходившую на Невский проспект.

И здесь тоже люди останавливались группами, чтобы делиться впечатлениями, называя владельцев экипажей, мчавшихся во дворец или оттуда, замечаниями и предположениями, но все еще неуверенно и робко, как бы не доверяя свершившемуся факту.

— Да, много надо теперь ждать перемен, — произнес кто-то, проходя мимо Максимова.

Это слово «перемена» отрезвило его, заставило как-то вдруг прозреть и понять смысл свершившегося события.

Вот она та перемена, которую бессознательно и с таким томлением все ждали, и он в том числе.

VIII

Прошло довольно много времени, прежде чем Максимов решился пойти к графине Батмановой. Каждый день откладывал он это посещение под разными предлогами, но наконец все предлоги истощились — государь был похоронен, волнение в городе стало стихать, и жизнь входила в обычную колею ожиданий, надежд и разочарований, с той только разницей, что первые превосходили последних, и не было дома, в котором не восторгались бы добротой и великодушием нового государя, его благими намерениями, красотой и любезностью. Но так как к хорошему скорее привыкают, чем к дурному, то и само воспоминание о пережитых страхах и волнениях начинало уже мало-помалу изглаживаться из памяти, особенно у тех, которые не испытали на себе неудобства минувшего царствования, а были только свидетелями, как терпели другие. Вообще у нового царя было столько поклонников и приверженцев, что тем немногим, которые не с полным одобрением относились ко всем его действиям, теперь опаснее было выражать свое мнение, чем раньше. Тогда надо было только опасаться врагов и доносчиков, а теперь против недовольных ополчалось все общество, и скрыться от осуждения было некуда.

Оживление, царившее во дворе Батмановой, веселые лица дворни, толпившейся у ворот и у крыльца, не удивили Максимова: везде было то же самое. С самого раннего утра шмыгали по городу подьячие со свертками бумаг под мышкой, пользуясь тем, что по всем концам России пускали в ход новые дела или возобновляли старые, лежавшие под спудом целых четыре года, а к полудню улицы начинали пестреть нарядными дамами и кавалерами. Все — и старые, и молодые — так зафрантили, точно стремились наперебой перещеголять друг друга и вознаградить себя за долгие лишения.