Отец Сережи частенько стал заходить к Виктору вроде как по делу, а сам садился за стол, доставал сигареты, курил и подолгу молчал. Мама хлопотала над ним — то чашку чаю подаст, то варенье, то свежеиспеченные пирожки. Но мужчину эта суета не интересовала. Он смотрел на Виктора так, будто о чем-то догадывался или хотел что-то важное спросить, но по деревенской скромности не знал, с чего начать.
Виктор тоже молчал, он после Чечни стал на редкость молчаливым и задумчивым. Ни с кем из бывших одноклассников, которые их с Сережей провожали в армию, поддерживать отношения не захотел. Проигнорировал также школьный вечер встречи выпускников. После пережитого любые встречи, дни рождения и свадьбы стали казаться пустым времяпровождением.
Ему часто снился Сережа со своей страшной просьбой. Они во сне долго разговаривали. Виктор не раз просил прощения у друга, на что тот обычно улыбался и говорил, что, наоборот, это он, Сережа, в этой истории чувствует себя виноватым. Руки ведь были свободны, мог бы и сам…
И когда Виктору стало казаться, что еще немного, еще один такой сон, и он сойдет с ума, пошел на исповедь к священнику. Не пойти он не мог. Потому что не было желания жить дальше. С ума тоже боялся сойти, вдруг в бреду все расскажет, что станет тогда с Сережиными родителями? А с его матерью и сестрой?
Только после того, как он исповедался, ему сделалось немного получше и возникло желание уехать куда подальше от людей и жить где-нибудь в глухом непролазном лесу.
Однажды отец Сережи все-таки прервал молчание. Давно уже перевалило заполночь, домашние спали, будильник стоял на кухне, что означало — завтра выходной, а потому идти никуда не надо и утром можно подольше поспать.
— Понимаешь, Вить, — начал медленно мужчина, глядя в пол, — я, когда в молодости после армии пришел домой, почти сразу в город подался, денег подзаработать, ну и с Людой, матерью Сереги, подружил маленько. Так, думал, не серьезно. Не нравилась она мне…
Потом уехал, устроился на завод, думаю, дай денег скоплю, а уж потом семьей обзаведусь — ну, чтобы не с нуля-то начинать, сам ведь в нищете вырос. На двоих с брательником одни штаны, не поверишь, носили. Мечта тогда у меня была, как сейчас помню, иметь три костюма разного цвета. И три рубашки к ним, чтобы, значит, в тон. Уж больно охота мне было прибарахлиться, фрайерком таким по деревне пройти. Ох, как охота, не передать! Я же в нищете-то вырос.
А тут, представляешь, получаю письмо от Люды: приезжай, родной, мол, я беременна!
Сначала такое зло взяло! Бабы ведь дуры, какие еще дуры — сначала дают, потом думают. Но поостыл, поговорил с мужиками со своей бригады, взял расчет и поехал в свое село. Хреново так на душе было от всего этого, веришь?
В районе на автостанции встречаю зареванную Люду! «Куда ты?» — спрашиваю. А она мне отвечает, что идет аборт делать: с родственниками посоветовалась, вот и решили, значит, дитенка порешить, едрена мать! Представляешь, какая случайность — если бы я не успел, приехал не утренним автобусом, а вечерним, — все, получается, не было бы Сереги!
Мне после этих Людиных слов как будто по мозгам чем-то тяжелым дали, развернул ее на девяносто градусов, хлопнул по заднице и повел корову на автобусную остановку…
По первости, по самой-самой первости, у меня, скажу честно, были разные подозрения, что пацан не мой и все такое. В наших краях, знаешь, какие языки имеются, ими в самый раз улицу подметать. Но потом Серега стал подрастать, драться. Ты же помнишь, какой он у меня драчун был? Потом с русским языком в школе нелады пошли, он, как и я, глаголы всякие до смерти ненавидел, а самое главное — у нас же родинки в одних и тех же местах. Так вот, все сомнения у меня враз улетучились.
Я завсегда о таком сыне, если хочешь знать, мечтал. Он же, помнишь, наверное, за мной как хвост везде ходил. Я в гараж, он в гараж, я в баню, и он в баню. Мне мужики говорили: «Чо это ты за собой пацана везде таскаешь, думаешь, ему интересно твои матерки слушать?» А Серега обычно за меня отвечал: «Интересно, дяденьки, еще как»… Еще как…
Отец Сергея закурил, помолчал, потом, глядя на Виктора, спросил:
— Ну что, парень, скажешь? Не знаю, поймешь или нет? Ты же у нас без отца вырос. А мне без Сереги сложновато сейчас. Бывало, мать водку спрячет, так Серега в два счета найдет. А на проводах с ним так хорошо посидели. Сказал мне на прощание, что, когда вернется с армии, сделает себе охотничий билет, купит мотоцикл и ружье. Я ему еще взялся маленько деньжатами подсобить. Думал, мать уговорю нетель по весне сразу же продать и Сереге отложить, зачем ему одному корячиться, чай родители у него имеются. Такие вот, парень, у нас планы семейные были.
— Видите ли, — начал несмело Виктор, — не могу я об этом… сейчас… Еще мало времени прошло, всего-то ничего. Иногда кажется, что Сережка живой и никакой войны в помине не было, ведь здесь все так же, как два, полтора года назад: так же колодец скрипит, мамка варенье облепиховое все так же варит в старом тазике, и вы все на том же мотоцикле ездите, где мы с Сергеем в седьмом классе на сиденье написали неприличное слово…
Отец горько улыбнулся и сказал:
— Не знаю, чем вы там написали, но оно не стирается. Я чем только не пробовал отмыть.
Виктор грустно улыбнулся и начал рассказывать о лягушках и сырой картошке, а также о выстрелах в пах и их обычных последствиях.
У Сережиного отца выступили на глазах крупные слезы. Он посмотрел куда-то вдаль, как будто теперь там можно было увидеть сына, и слезы уже не смахивал. Казалось, он перестал стесняться, вдруг осунулся, похудел, стал будто намного меньше обычного.
— Знаешь, Вить, — сказал он после некоторого раздумья, — я до этого времени был уверен, что обниму Серегу когда-нибудь. Скажу: здорово, сын, знал бы ты, как мы тут с мамкой по тебе соскучились, забегались. Чего же ты, подлец, весточки-то никакой долгое время не подавал?..
А может, он тот их… ислам принял, хотя мне кажется Сереге это как-то «по барабану». Он не то чтобы атеист, он пофигист, как и все ваше поколение. Ну да Бог с этим, главное бы живой. Посидели бы с ним, выпили, мать бы хоть маленько поревела от радости, а то все уже, кажется, выплакала. Даже не воет, а так… скулит ночью. Я ее успокаиваю, а она на меня кидается: «Это ты во всем виноват. Мозги пудрил ребенку, что армия — мужское дело, а у него больше половины одноклассников не служили, кого отмазали, кто откосил. Ты вообще, старый дурак, видел когда-нибудь, чтобы у приличных людей дети служили в армии? Возьми хоть нашего мэра, хоть губернатора или депутатов. Они только чужих с удовольствием провожают на смерть, а своих на учебу в соседний город не всегда отпускают. Боятся за них». И знаешь, Вить, я не знаю, что ей после этих слов сказать. Дура дурой, а ведь правду говорит, может, это нас, простых работяг, хотят уничтожить за просто так? Ну чтобы не создавать рабочие места, платить пенсию, льготы там какие-то давать. Тогда бы сказали по-человечески, так, мол, и так. Мы бы сами прокормились. Земли вон сколько вокруг Тюмени, тут на всех хватит, а если с умом, то и с иностранцами даже можно поделиться! Живи — не хочу!
Виктор горько улыбнулся. Признаться, ему самому приходила эта мысль и не раз. Но высказать ее кому-то он боялся, думал, мало ли что? У него ведь мама есть и сестра. Всякое может случиться с ними. Внимательно посмотрел на Сережиного отца, закрыл лицо руками и тяжело вздохнул.
Обоим стало неловко. Установившееся молчание долго никто не решался нарушать, разве что часы. Домой мужчина ушел под утро. И после этого разговора приходить к соседям перестал. Виктор пару раз встречал его на улице «в стельку» пьяным. Но кроме привычного «здравствуйте», они ничего друг другу не говорили.
Глава вторая
Блаженная душа
…Небольшая прозрачная речушка тихо скользит вдоль живописных берегов и вот-вот должна впасть в теплые воды океана. По обеим берегам стоят люди и машут одиноко плывущей женщине. Одно лицо кажется пловчихе знакомым. Она внимательно вглядывается в него и узнает своего умершего мужа.