В чуме пахло багульником и жженым мраморным мхом, и от этого у меня начала кружиться голова, в ушах появился странный звук, больше похожий на треск весеннего снега, по которому едет упряжка. Показалось, что я далеко-далеко от происходящего.

Я жалобно попросила у хозяев пить.

— Счас-счас, журналисточка, ты моя хорошая, счас-счас, погоди, — засуетилась с приветливой улыбкой мать невесты. — Чуток погоди, я нацежу тебе добротного морса из княженики. Помнишь, мы тебе ее в город мороженую посылали, когда ты в больнице лежала? Сказали, тебе понравилась… — Она убежала за печь и вернулась с ковшиком прохладного кисловатого голубого морса.

Я закрыла глаза от блаженства и прислонилась к стене. Что может быть лучше морса из княженики?

— Возьми!

Я испуганно посмотрела вбок. Хозяин чума протягивал мне нож. Я, ни о чем не спрашивая, сильно схватилась за рукоятку, и мне внезапно полегчало. Голова перестала кружиться, мысли стали ясными, откуда-то пришли силы и уверенность в себе.

По местному преданию, когда у человека появляется слабость и головокружение, в этот момент в него вселяется недобрый дух. Нужно резко схватиться за рукоятку ножа, и тогда он немедленно выйдет.

Есть месяцы в году, когда сам Господь велит влюбляться, сходить с ума и делать всякие глупости. Когда зацветает все вокруг и солнечные лучи не обжигают, а только приятно греют. Эти месяцы установлены для самой интенсивной жизни: рождения детей, сдачи экзаменов, бурных свадеб и не менее бурных дней рождений. И было бы непростительной ошибкой проводить их как-то по-другому, уклоняясь от природного графика. В эти месяцы почему-то быстро находятся поводы, оправдания и алиби и даже непроходимые пессимисты начинают немного оживать…

Стоило мне только подумать об этом, как свадебная церемония была уже у порога. Помимо Тэтамбоя и его многочисленной родни пришли также московские гости. Как довольно путано пояснил тамада родственникам невесты, это ученые из столичного географического общества, которые разыскивают снежного человека.

Хлопот с ними хозяевам предостаточно. Во-первых, они совсем не знают местного языка, а во-вторых, без спросу везде ходят, разглядывают все, трогают.

Поэтому родня Тэтамбоя решила их взять с собой, чтобы ученые случайно не забрели на священную гору или в овраг лесного духа, да и просто, чтобы элементарно не навредили по хозяйству. Мало ли?

Москвичи сразу же решили сесть рядом с разостланным на полу ковром с угощениями, однако хозяева им жестом дали понять, что пока этого делать нельзя. Ученые отпрянули в сторону и стали наблюдать за происходящим. Самый молодой из делегации достал видеокамеру и направил ее на стоявшего посреди чума раскрасневшегося Тэтамбоя.

Кто-то из родни попробовал объектив камеры заслонить рукой, тогда ученый повернулся в другую сторону и стал снимать развешенные по стенам песцовые шкуры.

Тут решила вмешаться я.

— Извините, пожалуйста. — Я подошла к делегации. — Здесь не принято снимать.

Сразу же я стала объектом всеобщего внимания.

— Скажи русакам, — обратился ко мне хозяин, — чтобы убрали камеру и не злили Тэтамбоя. Если он рассвирепеет — а сегодня ему можно, — то вся делегация останется здесь навсегда!

Я все перевела. Ученые поняли и, совещаясь, отошли в дальний угол чума, как раз к тому месту, где сидел и разговаривал шаман. Правда, они на него не обратили особого внимания. Собственно, он на них тоже.

Примечательно, но со мной хозяева старались говорить пусть и на ломаном, но русском языке, когда же в чум вошли москвичи, они все дружно, не сговариваясь, перешли на родной язык. И мне пришлось внимательно вслушиваться в разговор: к своему стыду, я язык ханты не так уж хорошо знаю. К тому же у березовских ханты довольно своеобразный диалект.

А между тем начиналось довольно интересное зрелище. На середину чума вышел наряженный сват и сказал:

— У нас есть очень хороший молодой человек, но некому шить и чинить ему обувь и одежду, некому стряпать лепешки и варить уху. Может быть, отдадите свою дочь-красавицу за него?

— Ну, если будет ее всю жизнь кормить-поить, одевать-обувать, беречь и приумножать стадо, которое мы даем в приданое своей девочке, то почему бы и нет? Можно и отдать, — согласился отец невесты. — И главное, чтобы хорошо берег ее, не выгонял на улицу в мороз, не шибко бил, особенно когда беременная, или детишки малые, или дни очищения случаются. Баба, она тепло и заботу любит. Пусть он помнит, что Коко — моя единственная и самая любимая дочь, а если обидит ее не по делу, пусть знает: на нашем стойбище завсегда хватит мужиков разобраться в случае чего…

После этих слов женщины затянули жалостливую песню про чужую суровую сторону, где северное сияние не такое яркое, как дома, про дальнюю зимовку, где мало ягеля, а потому слабые и неторопливые олени. В песне были слова, которые даже постороннего человека не тронуть не могли. В ней пелось о том, как с молодой невесткой плохо обращаются муж и свекровь. Она, плача, убегает в родной чум, но тут же за ней приезжает муж и забирает ее.

Отец невесты говорит жениху, чтобы берег его единственную дочь, а потом плача напевает:

— Если ты мне друг, о мой дорогой зять, постарайся понять меня, если ты мне враг, постарайся понять меня. Если ты просто так — извини… А к утру умирает от горя и тоски… Женщины не успели допеть, как вышла нарядная Коко. Несмотря на относительно теплую для севера погоду, она обула новенькие кисы, обшитые соболем, и надела разукрашенную малицу. В этой одежде она больше походила на живую игрушку, чем на невесту. А к милому ободку из бисера была прикреплена фата.

Признаться, я первый раз в жизни видела невесту, которой фата была очень некстати. Но Коко считается цивилизованной и очень модной девушкой, пожалуй, самой модной в этом стойбище. Потому, видимо, и надела фату, чтобы показать всем, насколько современно она может выглядеть. Наряд произвел потрясающий эффект на жениха, он не сводил с невесты восторженного взгляда целый вечер. Шаман осторожно взял молодых за руки и отвел в специально украшенный угол чума. Там заранее поставили арку и жертвенник. Под аркой молодым предстояло пройти три раза, взявшись за руки, затем три раза их обходил, окуривая, шаман. Затем молодые вместе с гостями слушали длинный монолог о генеалогическом древе своих родов, которое, согласно версии шамана, когда-то было единым.

Я добросовестно перевела москвичам рассказ, на что те отреагировали довольно своеобразно:

— Какое генеалогическое древо может быть у людей со здешними обычаями, которые подкладывают своих баб под первого встречного. Ну откуда, спрашивается, местный мужчина — хозяин чума — может знать, какой ребенок от него, а какой нет?

— Не все же так делают, — заступилась я за северян, — и потом, любимую жену не отдаст даже самый безбашенный таежник. Но это все частности. Подобный обычай этим людям продиктовала сама эволюция, только таким образом можно защититься от кровосмешения и, как следствие, вымирания. Да и не в крови дело, а в духе — в духе Севера. Национальная принадлежность мало что определяет. Есть человек и есть земля, на которой он живет. И эти взаимоотношения для хантов куда важнее всего остального. У русских тоже так случается, что не все отцы воспитывают родных детей. Ну и какая разница?

Завязался спор. Я отошла от москвичей и прислонилась к стене рядом с жертвенником. Лучше все-таки слушать шамана, чем ученых. Хотя, признаться, свадьба меня тоже начала уже утомлять.

И когда стало казаться, что свадебная церемония будет длиться по меньшей мере до позднего утра, шаман дал молодым выпить настойку из сухожилий белого оленя, надрезал им легонько запястья, помазал поочередно лбы кровью медведя и торжественно объявил, что с этого времени они муж и жена.

Молодых наперебой начали поздравлять. Тэтамбоя с почестями усадили за ковер со снедью, а Коко женщины отвели в свою комнату, раздели с жалобным песенным плачем и, по обычаю народа, ханты накрыли семью покрывалами. В день свадьбы невеста не должна ни есть, ни пить — это вековой закон Севера. Зато на следующий день ей достанется самый вкусный деликатес — правое легкое свежеубитого оленя.