Фомку в бурундука превратила, сама подошла к стене каменной и будто в ней растворилась. Фомка отца вскоре увидел, да на скалу обернуться забыл. Так и ехал в санях в бурундучьем обличий. Лишь когда вперед отца в избу вбежал, от родного тепла волшебные чары растаяли, и вмиг он человеческий облик принял…

…Пока до деревни Егор с Фомкою добирались, парнишка старику про все это и поведал. Закряхтел Егор, Фомку выслушав:

— Вот оно как. Значит, отпустила до времени, в горы к себе не взяла. Пошто ж тогда объявилась? Неужто и вправду беду предрекает.

Больше Фомку старик ни о чем не спрашивал, лишь про беду предсказанную несколько дней поминал. И вскоре так-то и получилось: золото открыли в горной тайге. Работных рук не хватало, начальство и решило с окрестных деревень в тайгу переселить мужиков. Кто ерепенился — в острог, а там уж плетей не жалели. По весне в Фомкину деревню власти нагрянули, среди них нарядчик Аким оказался, к тому времени приказчиком был назначенный. Немалой властию был наделен, потому Афанасьеву семью первую разорил. Лошадь забрали, Афанасия скрутили, а с ним Фомку. Потом уж старика Егора и остальных повязали, на подводы посадили, в тайгу повезли. Бабам тоже собраться велели да пехом вслед за мужьями отправили. К вечеру деревня будто вымерла.

Привезли мужиков на голое место, одних бараки строить заставили, других шурфы рыть. Весенние ночи холодные, у кого грудь послабей, занедужили. Днем гнус появляться стал, и чем шибче солнышко припекает, тем больше его. Заел, мочи нет. Вот и стали мужики стариков про Бухтарминску долину спрашивать Те робко, с оглядкою — кабы кто чужой не услышал да властям не донес, собравшись у костерка, рассказывали. Запоминал Фомка все, будто в ларчик складывал. Ему и родителям от Сивобокова больше всех доставалось: Афанасий лес корчевал, Анисья уголь жгла, Фомка при строительстве на посылках, оплеухами только и был сыт. Как-то сидели с Егором у костерка, в который уж раз разговор завели про волюшку. Фомка опять и спросил:

— Неужто не довелось никому за скалами в Бухтарме побывать?!

Старик в котелок с кипятком травки подбросил, чаю лесного в кружки налил, сказал, темноту оглядев:

— Мне раз выпало. Давно это было. По молодости вместе с другими бергалами в шахте долбиться пришлось. Все уйти в тайгу собирались. Да как без припасов? С голоду пропадешь. И припасти неоткуда. Думали, пропадем, да Горный Батюшка помог. Одного молодого, Илюху-бергала, из беды вызволил, тропы на перевалах в Бухтарму указал и надоумил, как другим бергалам обрести волюшку. Вот и увел всех Илья. А в Бухтарме луга, пашни богатые, рыбы, дичи, ореха полно. Угодья всем поделили поровну. Нашей семье большой клин целины отвели, однако условились: с Бухтармы никому хода нет — берг-коллегии опасались, царских лазутчиков. Правда, бывало, что и солдаты, бросив службу царскую, к нам на жительство пробирались. Однако не всякому вера была — двое из бергалов перед начальством хотели выслужиться, чужой бедой себе волю купить. На рудник отправились, но дочка Горного память у них забрала: глянула иудам вслед — они путь в Бухтарму позабыли. Явились к начальству, стали докладывать, а им говорят:

— Дорогу показывайте!

Те:

— С радостью!

Повели солдат, да в тайге заплутали. Их же после выпороли. Сам-то бы я ни за что с Бухтармы не ушел. С год уж дышал вольным воздухом, землю пахал, урожай собирал, пчелок лесных разводить принялся. Мне уж и девок отец с матерью стали присватывать, да у меня на сердце по одной кручина была. На руднике к приказчиковым ребятишкам нянькой была приставлена, с нами бежать не успела. Гуляю по вольной земле, а самого к ней тянет. Вот и не выдержал, ночью через перевалы тайными тропами в рудник подался. Да не поостерегся, у приказчика скараулили, в холодную бросили. Били, топтали, хотели, чтоб дорогу выказал. Однако выдюжил, стал через полгода под конвоем опять на руднике робить. Вскоре с невестой своей сговорился в Бухтарму бежать. Харчей подсобрали и ушли. Только вот метки, что к перевалу вели, не находятся, а тропы, которыми не раз хаживал, травой поросли. Невеста думала, что память мою от побоев отшибло, а я разумею — дочка Горного ее у меня забрала, чтобы невзначай беду в Бухтарму не привел. Бывало, чую чей-то взгляд на себе, оглянусь, а из-за деревьев глаза кошачьи огнем вспыхнут и от того у меня в голове помутнение, в забытьи долго лежу. И покуда невеста надо мною хлопочет, все чудится: то с одной стороны, то с другой глаза вспыхивают. Пол-лета по тайге помотались, к осени в дальней деревушке крестьянская семья пригрела нас: объявила дальней родней, помогла документ выправить. Так и стали мы приписными крестьянами. Какая-никакая волюшка, не бергальская каторга. Так бы и жили, однако эвон как обернулось — к старости опять на рудник загнали.

Помолчал старик и добавил:

— А глаза дочки Горного Батюшки не видал больше, и до недавней поры про нее в наших местах не слыхивали. Вот только мальцу этому, — указал старик на Фому, — будто бы объявилась, беду предрекала.

Фомка кивнул и, невзначай будто, в сторону глянул да и привстал тут же, еще пристальней в темноту уставился.

— Чего выглядываешь? — спросили его мужики. Отмахнулся парень.

— Мерещится всякое.

Повернули все головы, куда он глядел, да кроме бликов огненных от костра на деревьях, ничего не увидели, спать собираться стали. Вскоре затихли. Однако Фомке все чудится, будто из-за стволов девка выглядывает, рукой куда-то показывает. Приподнял голову, и вправду, видит — девка знакомая из темноты выплыла, рукою на большой кедр показала, другой махнула вдаль, откуда солнце восходит, и опять в темноту уплыла.

На другое утро бегает Фомка, дела исполняет, а сам все на кедр поглядывает. “Чего, — думает, — на него указала? Шишек нет еще”. И залезть самого подмывает, не вытерпел, на закате полез. До верхушки добрался и глазами от изумления захлопал: деревья некоторые над другими деревьями возвышаются, чередой друг от дружки совсем недалече растут, будто дорожкой воздушной далеко к скалам высоким ведут. И последний кедр, что к отвесной скале ближе был, — с ней вровень стоит. Парень и давай с дерева на дерево прыгать. До последнего вскоре добрался, с вершины сделай прыжок — на скале очутишься. Хотел было прыгнуть, глядь, из-за камня девка выглянула и говорит:

— Что, Фома, тяжело для казны золото добывать?

— Да кабы одному мне страдать? Всю деревню согнали, — Фома ей отвечает. — А ты, помню я, Бухтарму охранять помощников ищешь. Теперь готов послужить.

— Ну так прыгай сюда! — девка Фомку рукой поманила.

Раскачался парень пошибче, оторвался от вершины. В этот миг девка глазами сверкнула, и чует он, будто ветром его подхватило, и прямо к ногам девкиным бурундуком прыгнул. Глядь — и девки нет, вместо нее кошка глазами сверкает. Повернулась, с уступа на уступ со скалы побежала. Фомка в бурундучьем обличий за ней поспевает. Скоро по тропе меж гор побежала. Тропа все шире становится, по бокам — склоны гор, лесом густым поросшие. Вскоре на лужке очутились. Вскочив на него, кошка девкою обернулась, и Фомка человеческий облик принял.

— Ну, — говорит, — теперь я не подмога. Ты мне давно приглянулся, да по душе ли будешь бухтарминским жителям? — И скрылась за деревьями. Лишь услышал он, будто над головой сказал кто-то:

— Ступай вниз по тропе, да смело вперед гляди.

Пошел парень один, вдруг с боку присвистнул кто-то, потом с другого заухало. Не робеет, однако, Фомка, смело вперед глядит, а сосны да кедры совсем близко к тропе подступают. И вдруг кругом зашуршало, затрещало, и мужики здоровущие бородатые перед мальцом выросли: шапки набекрень, ружья наизготовку:

— Сказывай, зачем пожаловал? Своей волей пришел али лазутчик берг-коллегии?

— Своей, — говорит, — волею, а от коллегии этой всему люду худо.

Тут один, главный видать, высказал:

— Будет мальца-то пытать. — И к Фомке: — А ты, парень, однако, с достоинством, взор ясный, голову не опускаешь. Любо на такое глядеть. Ну, а коли с добром пожаловал, будь гостем бухтарминских жителей.