— Детей в это время сюда уже не водят, да и взрослые тоже… Вы первый мой вечерний посетитель.

Гюнтер закурил.

— Я не совсем понял. Что значит — сломали? Убили?

Старческие губы сложились в куриную гузку, фыркнули.

— Сломали — значит сломали… По официальной версии Гонпалек повесился. Только спрашивается, кому нужна рука и внутренние органы самоубийцы?

Гюнтер насторожился. Лист номер двадцать три из другого дела. Он изобразил на лице крайнюю степень недоумения.

— То есть?

— А почему, по-вашему, вечером в Таунде не встретишь прохожих, а окна на ночь запираются ставнями? Вы ведь приезжий и заметили, вероятно, что люди в Таунде не особенно разговорчивы. Я — исключение. В моем возрасте по-другому смотришь на жизнь. Так сказать, из-за кладбищенской ограды. А потом, я люблю поговорить, старческое, наверное, и мне уже все равно, придут ко мне ночью или не придут. Говорят, что старые люди особенно дорожат жизнью. Возможно. Я — нет. Для меня ее осталось так мало, что мне плевать на страх, которым охвачен весь Таунд. Последние дни жизни я хочу провести так, как мне хочется. А из моих увлечений осталось одно — приятно провести время в беседе с кем-нибудь. Так почему я должен лишать себя последнего удовольствия? Не так ли?

— Ну… — неопределенно протянул Гюнтер. Ему была не совсем понятна связь между молчанием горожан и самоубийством аптекаря.

— Так вот, о руке и внутренних органах. В средние века из частей тела повешенного еретика готовили разные бесовские снадобья. Теперь понятно?

— Вы хотите сказать…

— Именно. Еще кофе?

Гюнтер машинально кивнул. Его передернуло.

— Мерзко!

— Ну почему? Если вдуматься, то почти то же самое делают с трупами в морге. Различие состоит лишь в том, что для снадобий требуются части тела непременно с висящего трупа, только с еретика, и операция проводится не когда вздумается, а ровно в полночь.

— Еретика… — пробормотал Гюнтер. — Пожалуй, мы все в наше время годимся для такой роли.

— Да. Но Гонпалек особенно. Мы, так сказать, невыявленные еретики. А аптекарь… Вы знаете, полгода назад нас, как говорят в городе, посетила божья благодать…

— Я слышал… Так это тот самый аптекарь, который излечился покаянной молитвой от анафемы?

— Вот именно. Как видите, по всем канонам инквизиции он единственный в городе, кого церковь может с полным основанием назвать еретиком, пусть даже и раскаявшимся. Не зря же его нашли повешенным в желтом балахоне, разрисованном чертями и в таком же шутовском колпаке.

— Вы полагаете, что это не самоубийство?

— А вы как полагаете?

— М-да… — Гюнтер затушил окурок и достал следующую сигарету. — А полиция?

— Официальную версию вы знаете. В полиции тоже служат люди. И у всех есть семьи. И никто не хочет последовать за аптекарем.

— Но это же абсурд! Полиция боится обыкновенной банды распоясавшихся юнцов! Что они — мафия, что ли?

Губы горбуна изобразили горькую усмешку.

— А вы когда-нибудь видели настоящую ведьму, голую, летящую по воздуху верхом на метле? У нас, возможно, и увидите. Тем более завтра полнолуние… И, поверьте, к мистике в Таунде относятся очень серьезно. Чересчур она материальна. Что же касается банды юнцов, то, если бы вы служили в полиции, знали бы, что подобные банды всего лишь накипь. Кое-кто действительно летает на метлах, наводя ужас на весь город, крадет некрещеных младенцев, напускает порчу, а молодежь им подражает. Играет в ведьм и колдунов, жестоко играет. Но их игры — лишь пена. Варево варится другими.

“Стоп! — сказал себе Гюнтер. — Вот мы и вышли на младенцев…”

— Вы служили в полиции? — быстро спросил он.

— С моими-то данными? — беззлобно рассмеялся горбун. — Для того, чтобы знать, кому и почему подражает молодежь, достаточно иметь трезвую голову, умение анализировать и кипу газет под рукой.

— Вы, я вижу, реалистически смотрите на мир, — проговорил Гюнтер. — Но одновременно почему-то пускаете мистический туман. Не могу представить, что вы сами верите в эти бредни.

Остренькие плечики горбуна неопределенно дернулись.

— Я не заставляю вас верить. Поживете в Таунде — сами увидите.

Гюнтер кивнул, соглашаясь, и осторожно спросил:

— Мне почему-то кажется, что нервное расстройство вашей племянницы как-то связано с бесовскими играми молодежи…

— Ее окунули в самое варево. — Лицо старика помрачнело. — Она служила сиделкой в госпитале святого Доменика, и во время ее дежурства похитили трех младенцев. Прямо у нее на глазах.

Гюнтер сочувствующе склонил голову.

— Да, я слышал… Говорят даже, что один ребенок — сын самого бургомистра…

— Ах уж эти сплетни о баронессе! По секрету скажу: доктор Бурхе лет пять назад негласно обследовался в госпитале на предмет бездетности. Результат оказался для него безнадежным.

— Вот что значит сплетни! — хмыкнул Гюнтер. — Вот, например, ваша племянница — она видела похитителей?

— Сцена похищения, а, может быть, сам вид похитителей оказали на Марту столь сильное влияние, что она три дня находилась в каталептическом состоянии. Сейчас ходит как сомнамбула, а стоит что-либо спросить у нее о похищении, как впадает в истерику. Психика у нее нарушена основательно. И еще. Никогда не верила в бога, но после происшествия буквально пропадает в церкви и молится просто неистово…

Гюнтер сочувствующе покивал и понял, что ему пора ретироваться. Во всяком случае, большего он из горбуна вытащить не сможет.

— Извините, — сказал он. — Благодарю за кофе. Сколько я должен?

— Не за что извиняться. А кофе будем считать моим угощением. Мне было приятно, что в этот вечер хоть кто-то разделил мое одиночество.

— В таком случае, благодарю за угощение. Всего вам хорошего.

Гюнтер встал и направился к двери.

— И вам всего хорошего, — услышал он вслед. — Будьте все-таки сейчас осторожнее на улице. В Таунде вечер.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Пока Гюнтер сидел в кондитерской, начало смеркаться. На улицах было безлюдно. Некоторые витрины светились, но блекло, через плотные шторы да кое-где из окон сквозь ставни прорезались полоски света. Живя в соответствии с патриархальным укладом жизни, город засыпал рано, вместе с заходом солнца. И без того узкие улицы сдвинулись черными стенами, почти срослись крышами, в прорезь между которыми проглядывало необычное для города ярко-звездное небо.

Наконец-то Гюнтер получил какую-то информацию, и дело начинало прорисовываться. Конечно, рассуждения горбуна — чушь обывательская. Хотя что-то неординарное все-таки есть. Ну, может молодежная банда запугать нескольких владельцев магазинов, кафе. Пусть даже целый квартал. Но чтобы весь город? Да еще так, чтобы полиция боялась расследовать дело о похищении некрещеных младенцев? При воспоминании о детях у Гюнтера неприятно засосало под ложечкой.

Гюнтер остановился у угла одного из домов, зажег зажигалку и при ее свете разглядел название улицы. Стритштрассе, 15. Несмотря на темноту, шел он верно. Еще два поворота, и он будет на площади около гостиницы. Гюнтер вспомнил, что в соседнем доме живет магистр Бурсиан, и у него мелькнула мысль воспользоваться приглашением и зайти к старику. Но тут же одернул себя. Чересчур он вымотался за день, и, кроме того, если верить горбуну, то поздним вечером его никто на порог не пустит.

“Бог с ним, с магистром, — подумал Гюнтер и снова вернулся к размышлению. — С младенцами мы кое-что выяснили. Похоже, о похищении в городе знают все, и чьих рук это дело тоже. Пусть не конкретно, но знают. И доктор Иохим-Франц Бурхе, он же бургомистр, он же охотник, он же мой работодатель. Он же отец одного из похищенных младенцев, которого от него быть не могло. Тогда спрашивается, зачем это ему нужно?”

Тишина улицы действовала подавляюще, заставляла поневоле настораживаться, и поэтому голоса Гюнтер услышал издалека. Вначале приглушенные, по мере приближения они становились все четче. Гюнтер замедлил шаг — даже не будь предупреждения горбуна, на пустынной темной улице любого города следовало вести себя осторожно.