А потом… Этот ужас. Случай, конечно, но не докажешь. И ведь он действительно убил человека. Господи! Как он испугался тогда! Думал, что это грабитель. Почти полночь, темный переулок. И голос. До него не сразу дошло. Вместо того, чтобы поднять руки и не шевелиться — так советовали все, и даже полиция, — он схватил что-то тяжелое, оказавшееся под рукой, и запустил в темноту. Голос захлебнулся, а Льюин помчался прочь.

Утром он шел той же дорогой — хотел и боялся узнать, что произошло. В переулке никого не было, но, судя по всему, полиция уже поработала. На стене дома Льюин разглядел темные следы — кровь?! — а там, откуда он слышал голос, на асфальте мелом был нарисован силуэт. Оказывается, он швырнул в темноту стальным прутом. Точно такие — исковерканные, оставшиеся, видимо, от какого-то строительства, — валялись у стены…

Льюин заставил себя забыть, надеялся, что все обошлось. Но ему напомнили. Вот тогда он испугался по-настоящему. Оказывается, полиция еще тогда — прошло три года! — определила, кто убил ударом по голове коммивояжера из Хоустона, который и хотел только спросить дорогу. Но когда над физиком в то время нависла угроза ареста, а он и не знал об этом, дело закрыли. Указание поступило из Бюро, которое и взяло материал к себе. Льюин жил спокойно до тех пор, пока не понадобилось его участие в Комитете семи. И тогда сыграли на его страхе — страхе разоблачения. Он должен был работать над будущим оружием и молчать об этом.

Два события в его жизни произошли почти одновременно: участие в работе Комитета и встреча с Жаклин Коули. Льюин принялся работать с энтузиазмом, хотя страх разоблачения и тюрьмы сковывал его фантазию. Подстегивало его и присутствие Жаклин. Льюин не думал о возможном разводе с Кларой и женитьбе на Жаклин, и она никогда не заговаривала об этом. Она любила и была готова на все.

Чем быстрее продвигались исследования, чем яснее становились контуры возможного будущего оружия, тем больше изменялись представления Льюина о смысле жизни. Прежде он считал: человек живет, чтобы работать. Творить новое. Чтобы оправдать долгую жизнь, можно создать миллион мелочей, но достаточно одной теории относительности. Теперь, просчитывая варианты будущего, Льюин больше не думал, что смысл жизни в актах созидания. Смысл был в другом.

Он не ужаснулся. Как многие люди, нашедшие в себе силы, чтобы подавить собственную трусость, Льюин решил, что только сам, один сделает то, что необходимо. К одному и тому же решению приводили и системный анализ, и анализ структур, и морфология, и обработка анкет, и все другие методы прогнозирования. Все сходилось. Исчезла многовариантность, свойственная стохастическим прогнозам.

Льюин все продумал и лишь тогда решил пригласить Сточерза и Прескотта на уик-энд. С ними у Льюина установились наиболее дружеские отношения, они хорошо понимали друг друга.

В машине Льюина они отправились к озеру Грин-Понд. Был декабрь 2002 года, работа вошла в завершающую стадию. На следующей неделе Комитет предполагал начать составление окончательного доклада. Отдохнуть не мешало, и они целый день катались на лыжах по заснеженным холмам, радуясь свободе — от дел, от жен, от мыслей. Вечером они стояли на берегу озера. Вода казалась тяжелой и неподвижной, как ртуть, только что взошла полная луна — рыжая и пятнистая.

— Вы, Генри, и вы, Джо, — медленно сказал Льюин, — как вы думаете, для чего мы все живем?

— Вас интересует философское определение, — иронически осведомился Прескотт, — или наши частные мнения?

— Смысл существования человечества, — сказал Льюин. — В понедельник начнем обсуждать доклад, и тогда нам придется ответить на этот вопрос. Потому я и задаю вам его здесь и сейчас.

— Судя по вашему тону, — буркнул Прескотт, — вы считаете, Уолт, что сверхоружие, о котором мы будем писать, и есть то, для чего жил род людской.

— Да, — сказал Льюин, — примерно так.

Разговор проходил пока мимо сознания Сточерза. Он смотрел на звезды и наслаждался редкими минутами спокойствия.

— Отвлекитесь от ваших мыслей, Джо, — продолжал Льюин, — и вы, Генри, оставьте иронию… Мы согласились, что наша агрессивность предопределена генетически, верно?

— Это общепризнано, — сказал Сточерз, заставляя себя быть внимательным.

— Закон компенсации у вас тоже не вызывает сомнений?

— Нет, — коротко ответил Прескотт. Он считал вопрос лишним — мнение Комитета сложилось еще несколько месяцев назад.

— А вот еще деталь к картинке. Как-то я познакомился с Патриксоном. Это космолог, он теперь участвует в работе одной из наших низовых секций. У него есть модель Вселенной, в которой средняя плотность материи в точности равна критической.

— Плоский мир? Неинтересно, — сказал Прескотт. Он был дилетантом в любой науке, знал понемногу обо всем, его трудно удивить моделями Вселенной.

— Нет, не плоский, — возразил Льюин. — Топология такого мира очень сложна, но главное не в этом. Это мир, где нет развития форм материи, это мир, бесконечно однообразный во времени. Сжатие или даже постоянное расширение Вселенной — это изменение, развитие. В мире критической плотности развития нет… А по современным данным плотность нашей с вами Вселенной в больших масштабах именно критическая…

— Сюжет для фантастического романа, — хмыкнул Прескотт. — Я понимаю, куда вы клоните, Уолт. Мир критической плотности не может ни сжиматься, ни расширяться до бесконечности. Сейчас галактики все еще разбегаются, но рано или поздно бег их остановится, и мир застынет. Как капля воды под носиком крана, которая не может ни упасть, ни втянуться обратно в трубу. А как сделать, чтобы мир стал иным? Нужно изменить плотность материи. Добавить из ничего. Или превратить в ничто. Мы ведь материалисты, да? Мы не можем создавать материю из духа и превращать ее в дух?

— Не можем, — легко согласился Льюин.

Тревожное ожидание остановило его. Прескотт молодец, уловил суть сразу, хотя ему, конечно, и в голову не приходит, что за этой видимой сутью скрыта другая, гораздо более страшная для людей. Как объяснить им?

— Это будущее оружие… Изменение мировых постоянных… Изменение законов природы… Оно крепко связано с вопросом: для чего мы живем? Мы — человечество. Я просчитывал сценарии эволюции от самого момента появления жизни на Земле.

— Когда вы этим занимались, Уолт? — удивился Сточерз. — Вы ведь почти все время на виду…

— Конечно, я делал это не сам!

— Вы организовали фирму в фирме?

— Нет, — усмехнулся Льюин, — просто сейчас все так запрограммировано, что я могу давать задания на расчеты любой лаборатории, впрочем, не минуя опеки нашего друга Филипса. Это частности. Джо. Главное — выводы.

— Вот-вот, Уолт, давайте выводы, — терпению Прескотта приходил конец.

— Выводы… Вот основной: человечество в целом является ничем иным, как бомбой замедленного действия. Бомбой, которая в нужный момент взорвется и сделает то, для чего предназначена.

— Кем? — быстро спросил Прескотт. — Господом? Высшим разумом?

— Вы, Генри, ухватили суть противоречия, — ровным голосом продолжал Льюин. — Я тоже который день об этом думаю. На вывод это, к сожалению, не влияет. Генри, ваш вопрос… Вы что, догадались?

— Я не знаю ваших выводов, — смущенно сказал Прескотт, — но я тоже проигрывал сценарии. Без ваших гигантских расчетов, только по системе аналогий, я так всегда делаю, когда возникает идея…

— И что получилось у вас?

— Нет, — запротестовал Прескотт, — сначала вы, Уолт, ваш анализ корректнее. А потом сравним.

— Хорошо… Думаю, никто нас не создавал, Генри, не существовало никакого разума-конструктора… Все проще и сложнее. Мы — я имею в виду физиков, астрономов, да и философов тоже — недооцениваем сложности мира. Его единства во всем — от кварков до Метагалактики. У природы нет разума, но нет в ней и бессмысленности… Она многократно ошибается, изменяясь, но с каждой ошибкой четче становится то единственное, для чего эти ошибки и совершаются. И то, что жизнь на Земле развивалась именно так, а не иначе, является следствием развития и самой Вселенной во многих ее прежних циклах…