— Скажите… Вам приходилось видеть, как торжествует справедливость? — спросил Зелиал. — Ну, вот, безнадежное дело, невинный человек попал в беду, кажется — все, погиб, и вдруг случается что-то этакое — и торжествует справедливость!

— То есть гибнет палач, обманом удается вывести страдальца из тюрьмы?.. — задала я провокационный вопрос.

— Нет, за такой обман потом тюремный сторож пострадает. Я о другом. Вдруг происходит что-то хорошее. В палаче просыпается совесть, добрые люди разбивают тюремную стену…

— Нет, ничего такого я не помню, — жестко сказала я. — У нас в стране у палачей не просыпалась совесть. А на километры колючей проволоки нужно было слишком много добрых людей — к тому времени погибших.

— Это — история, а теперь? Рядом с вами? Ну, пусть хоть в мелочи? — спросил Зелиал. — Старушка кошелек с пенсией потеряла, а он нашелся? Человека осудить пытались, а его невинность обнаружилась? Как бы чудом? А?

— Думаю, что за чудо нужно неплохо заплатить адвокату, — сообщила я этому невинному младенцу. — А старушкин кошелек, возможно, и нашелся. Не знаю. При мне такого не было. Вот всяких безобразий я видела достаточно.

— Не упрекайте меня, — попросил Зелиал. — Мне всюду не поспеть. Я спрашивал вас потому, что никак не могу напасть на след.

— Чей след?

— Ангела справедливости!

— Зачем он вам? Вы ведь тоже — за справедливость!

— У меня иначе получается. На днях унизился до карманной кражи. Вынул из кармана у прохожего бабушкин кошелек и старушке его подбросил. Хорошая такая старушка, только слепнет понемногу. И не заметила, бедняга, как обронила, а тот подобрал и чуть домой не утащил. Хорошо, я рядом случился. Но ведь в этом есть элемент ненужного насилия!

— То есть как??? — совсем обалдела я.

— А так, что прохожий остался тем же. В следующий раз, найдя кошелек, он его поглубже в карман засунет. Ни совесть, ни милосердие я в нем не пробудил. Мне этого и не дано — я же демон! Так что старушке-то я помог, а зла не искоренил, и справедливость моя в итоге получилась какая-то убогая. Справедливость-однодневка. Мне бы найти ангела! Кто, кроме него, поможет мне разобраться, а? Ангел-то творит справедливость силой света! Он знает, как свет в душу направить! А я — ну, не то чтоб совсем силой мрака… но вей-таки…

— Если я что-нибудь такое узнаю, сразу же скажу, — пообещала я. Мне стало безумно жалко неприкаянного демона, потерявшего все ориентиры в своей дьявольской деятельности. Он всеми силами сопротивлялся должностной необходимости творить зло. И никак не мог нашарить путей к добру. Я понимала его — я тоже подсознательно ломала голову, как в истории с маньяком соблюсти меру.

— Очевидно, есть где-то и высшая справедливость, которой подчиняются и ангел, и демон, да и вообще все ангелы и демоны, — задумчиво сказал он. — И я бы очень хотел знать, как я со своими дурацкими договорами о продаже души в нее вписываюсь!

— Кстати, о договоре! — вспомнила я. — Мы будем его заключать?

— Больно он вам нужен! — буркнул Зелиал. — Я и без бумажки дам вам все необходимое…

— Почему же с другими вы заключили договора?

— Это было раньше… давно.

— Что такое для демона — давно? — возмутилась я. — Вы же бессмертные! Для вас давно — это до нашей эры! А договор с бабой Стасей, хотя бы, подписан в конце сороковых, что ли, или в начале пятидесятых.

— Когда вы перестанете измерять время днями и годами! — возмутился он. — Время измеряют мыслями. Если у вас десять лет подряд одни и те же мысли в голове, — значит, ваше время стоит. А когда завелись новые мысли — то и время тронулось с места. Полностью обновились мысли — вы уже живете в другом времени. Так что тут ваше тысячелетие может оказаться равным одной неделе напряженной работы мозга. Да- и какие вы бессмертные…

— Разве нет?

— На каждого из нас припасена погибель. То есть для тех, кого сверху скинули. Только нам и этого знания не дали. Те, кто всегда был внизу, — те знают. Есть духи, которых можно убить даже взглядом — нужно только знать час суток и расположение звезд. Есть, кого можно убить, зажав между пальцами косточку финика и выстрелив прямо в лоб.

Я вздохнула — нет в мире совершенства. Даже этот печальный демон, оказывается, смертен. И вспомнила о договоре.

— Давайте все-таки составим эту бумагу, — попросила я. — Чем я лучше бабы Стаей! Как все — так и я.

— Не терпится вам взвалить на себя эту тяжесть! Вы хоть представляете, что это такое — продать душу дьяволу?

— Не представляю, — ответила я, — но пусть все будет честно. Я ведь уже пользовалась услугами вашей фирмы. Вот, птицей перекидываться научили. Зрение поправили. Еще бы глаза отводить…

— У меня бумаги с собой нет! — ежась от ветерка, объявил Зелиал. — И писать нечем.

— Странные ныне пошли демоны… — философски заметила я. — Не могут из воздуха листок бумаги с авторучкой добыть. А могуществом фирмы похвастаться — первое дело!

Зелиал протянул руку — и на ладонь легли два- листка, размером как из блокнота, и авторучка.

Я мелким почерком написала довольно грамотный договор — поскольку тренировки я веду и от кооператива, то по части договоров уже насобачилась, отточенные формулировки у меня от зубов отлетают. Текст получился краткий и емкий. Зелиал, во всяком случае, одобрил. Смутило его, правда., что я продавала душу не безликому “дьяволу, именуемому в дальнейшем ПОКУПАТЕЛЬ”, а ему, Зелиалу, лично. Но я объяснила ему, что раз он уполномочен заключать такие сделки, то вполне может выступать от собственного имени — что, кстати, было весьма сомнительно.

Но я доверяла именно Зелиалу, этому туманному и зябнувшему на ветру бесу. Один экземпляр договора я оставила себе — что тоже его ввергло в недоумение. Зачем бы мне нужен документ, удостоверяющий, что моя душа продана? Скорее уж, как во все времена, я должна была стремиться уничтожить и единственный экземпляр. Но у меня дома хранилась уже стопка договоров с кооперативами и домами культуры, и иногда приходилось взывать к ним в спорах с администрацией. Трудно даже предположить, какой спор мог бы у меня возникнуть с адом, но договор должен лежать в стопочке — и точка!

Бюрократическая беседа немного развлекла нас. А потом небо посветлело, и мы поняли, что пора расставаться…

Жизель знала любовь только в наивнейшем ее проявлении — прикосновение пальцев к пальцам, ласка взора, найденных на пороге цветах. Радость плоти была ей незнакома. Ее тело знало лишь легкий и светлый восторг танца. И потому, обнаружив, что уж теперь-то она принадлежит танцу всецело, Жизель была счастлива. Тело лежало под крестом — неподвижное, никогда не знавшее женской радости тело. Без груза плоти Жизели было куда легче крутить свои пируэты. Ей не о чем было жалеть.

И ни одна из виллис, этих умерших до свадьбы невест, не знала женской радости. Возможно, кого-то соблазнили и бросили, возможно, кого-то скосила болезнь накануне того момента, когда близость должна принести счастье. Возможно… Если бы виллиса изведала то, ради чего мужчина и женщина ложатся в одну постель, во всей полноте, она не могла бы так беззаботно танцевать — ведь радость танца меркла бы в сравнении с той, другой радостью.

Все это белое облако знало лишь одно блаженство — блаженство певучего, отточенного, невесомого движения. Оно не могло в порыве пылкого воспоминания простить свою жертву — ему нечего было вспоминать.

Когда-нибудь я вольюсь в это облако на равных, без сожаления о своей тренированной и избалованной плоти.

Потому что мне нечего вспомнить.

Расставшись с Зелиалом, я понеслась искать следы своего маньяка. Но он, видимо, обул другие кроссовки — не светились в переулке контуры подошвы и каблука, не звала меня шаг за шагом Сонькина, кровь. Мне оставалось одно — пока и впрямь не наступило утро, перекидываться птицей и мчаться напрямик сперва к Соньке — как она там? — а потом к себе, потому что в сумке, что осталась у Соньки, пропотевший купальник и пыльные от валянья на грязных матах тресы. О носочках я уж молчу. Ничто в мире не заставит меня надеть вчерашние носочки. Так что следовало взять дома все чистое и вообще принять душ.