Тем не менее, именно увидев знаменитое саксонское клеймо, Леонид окончательно проснулся, ощутил босыми ступнями холодный линолеум пола и зажмурил глаза, собираясь протереть их кулаками. И — “сморгнул” блюдце.

Мариша ахнула, оттолкнулась от Леонида и кинулась открывать балкон. А спустя секунду сквозь едва приоткрытую балконную дверь до них донесся множественный жалобный звон разбитой посуды.

— На счастье, — с машинальной неискренностью сказал Леонид, еще не осознавая всей глубины своего заблуждения.

2

Когда сокращали инструкторов Шуркинского райкома партии, вопрос о трудоустройстве бывших функционеров приобрел небывалую дотоле остроту. Вдруг выяснилось, что предприятиям уже не нужны начальники отделов кадров с профессиональным партийным стажем и с дипломами университета марксизма-ленинизма. Правда, у Леонида Ивлева, тридцатипятилетнего инструктора орготдела, был еще и диплом Усть-Ушайского политеха, но… Вот именно. Это было так давно.

И все же Леониду Ивлеву удалось найти работу по склонностям. Он был принят на должность инженера по технике безопасности в стройконтору № 4 Шуркинского управления “Нефтедорстрой” — и привычно стал получать деньги за то, чтобы по возможности ничего не происходило. Работы было много, работа была знакомая: бланки, протоколы нарушений, журналы инструктажей, сводки несчастных случаев на предприятиях родственного профиля, — а отсутствие грифов “Секретно” и “ДСП” позволяло брать работу на дом. Несколько огорчал оклад — всего две трети райкомовского, — но это компенсировалось наконец-то обретенным ощущением собственной нужности и тем, что почти не приходилось врать. Врать Леонид не любил, хотя и понимал, что иногда это бывает необходимо. Поэтому он никогда не считал себя профессиональным идеологом, а два-три эпизода из своей партийной деятельности старался не вспоминать.

Согласитесь, это не так уж много: всего два — три эпизода за семь с половиной лет. Практически чистая совесть.

Самым же большим плюсом в его новой должности было возвращение в семью. Наконец-то он действительно располагал двумя выходными, и наконец-то работа действительно кончалась в шесть вечера. Ну разве что иногда прихватишь папку-другую домой, так ведь — домой!

А дома — Петр Леонидович, который, оказывается, уже заканчивает четвертый класс в музыкальной школе и пятый в обычной (когда успел?) и которому нужно немедленно, самое позднее — завтра вечером, объяснить разницу между “Вальтером” П-38 и “Веблей-Скоттом”, и кто должен написать заявление, чтобы выйти из пионеров — родители или самому можно? А вожатая говорит, что надо от родителей, — значит, врет? А пол я уже два раза мыл, это нечестно!

Мама Мариша дома, фантазерка и умница, которую новый оклад мужа нисколько не огорчает, а вот нормальный рабочий день, наоборот, радует, и которая опять видела летающее блюдце над поликлиникой. И лучше бы Леониду не смеяться, а проснуться ночью и самому убедиться. Нет, сегодня оно уже не появится, но завтра — почти наверняка, у Мариши предчувствие. Кстати, если у нее такой образованный муж, то не займется ли он пылесосом: почему-то третий день не фурычит…

И еще пылесос “Вихрь” дома — коварнейший агрегат, который время от времени заставляет Леонида вспомнить, что он все-таки инженер-электрофизик по образованию, и после несложной починки (надо было вытряхнуть пыль из мусоросборника, а схему, оказывается, разбирать не надо было) опять-таки дарит хозяину ощущение собственной нужности.

А иногда, не каждый день, но часто, к ним стал заходить Юрий Евгеньевич Сыч, сосед сверху, чудак-изобретатель из романа, мечтающий осчастливить человечество: а) неинерционным центробежным насосом; б) суперкомпактным механическим аккумулятором; в) бесфрикционной дисковой задвижкой, — и массой других не менее полезных, но столь же маловразумительных вещей, на которые скоро не хватит алфавита. Он внимательно выслушивал объяснения Леонида о том, почему его блестящая идея неосуществима, задавал несколько неожиданных вопросов и удалялся, вполне удовлетворенный, обогащенный двумя — тремя новыми для себя терминами и преисполненный решимости обойти очередное препятствие, воздвигнутое на его пути Природой, которую он полагал достойным соперником, не менее изобретательным, чем он сам.

Если счастье суть синоним радости и удовлетворения, то Леонид был счастлив целых четыре месяца — вплоть до той майской ночи, когда он поддался на уговоры Мариши и попросил разбудить его, чтобы глянуть на блюдце.

— На счастье, — машинально произнес он, едва затих множественный звон бьющегося фарфора. И тут же пожалел о сказанном: разговора в юмористических тонах у них с Маришей не получилось. Вообще никакого разговора не получилось, и до самого утра они старательно притворялись спящими.

Только через два дня — да и то как-то уклончиво, обиняками и намеками — они обсудили происшествие и пришли к консенсусу: Леонид признал, что саксонские “голубые мечи” вполне могли ему померещиться, а Мариша согласилась считать галлюцинацией все остальное. Никаких иных видимых последствий эта ночь не имела — если не считать того, что остаток мая и почти весь июнь Мариша не высыпалась, а в одной из коробок Петра Леонидовича обнаружилось во время приборки несколько разноцветных фарфоровых черепков не вполне ясного происхождения. Один из осколков — почти правильный плоский треугольник со стороной около восьми сантиметров — был отмечен фрагментом гигантского голубого клейма. Без особого напряжения в этом фрагменте можно было угадать часть эфеса и самое начало клинка… На всякий случай, во имя сохранения консенсуса, Леонид этот осколок у Петра Леонидовича выпросил и от мамы Мариши спрятал.

Но ложь во спасение редко приводит к заявленной цели.

Приблизительно с тех самых пор Мариша приуныла и стала как-то обыкновеннеть, а в квартире Ивлевых становилось все скучнее и раздражительнее. Первым это почувствовал Юрий Евгеньевич, и хоть виду не подавал, поскольку по-прежнему остро нуждался в ученых беседах, но беседы эти старался побыстрее закруглить. А то и вовсе не заходил в квартиру, предпочитая как бы случайно перехватывать Леонида в подъезде.

Должность инженера по технике безопасности вдруг стала чрезвычайно хлопотной и невообразимо ответственной. А где-то в середине июня возникла настоятельная необходимость частых и длительных командировок. Леонид понял, что просто обязан регулярно выезжать на месторождения, на отдаленные трассы и даже, пожалуй, в областной центр… Между прочим, и для семьи эти его поездки будут небесполезны — в том смысле, что суточные и квартирные можно ведь экономить и добавлять к окладу.

И так уж в конце концов получилось, что отпуск, который они с Маришей заранее и специально подгадали на один и тог же месяц — август — признано было целесообразным провести врозь. По многим весьма весомым причинам, изложить которые без обиняков и намеков представляется затруднительным…

Нет, не на счастье разбилось чайное блюдце Пантагрюэля!

3

Обязанности Леонида на время отпуска были расписаны буквально по дням, и график был прикноплен к двери совмещенного санузла, после чего Мариша с Петром Леонидовичем укатили к бабушке Эльвире за витаминами и южным загаром, оставив папу один на один с квартирой. Однако связи, заведенные им еще во время службы в райкоме, оказались неожиданно крепки и в достаточной степени бескорыстны: ремонт был завершен на удивление быстро и дешево. Оставшиеся неподотчетными восемь суток и двести рублей Леонид решил промотать в Усть-Ушайске, злоупотребив теми же связями для покупки билета на самолет туда и обратно.

Никаких определенных планов у него не было. Он даже не знал еще, у кого остановится на эти несколько суток у Каратяна, у Чугунца или у Разметова. Сидя в кооперативном подвальчике на главной улице Усть-Ушайска, Леонид маленькими глоточками отпивал переслащенный кофе и тщательно обдумывал эту трилемму. У Каратянов, пожалуй, тесновато, и как бы их не стеснить. Разметов всегда рад поболтать, но вечно занят. А Чугунец есть Чугунец — он обязательно протащит Леонида по всем своим знакомым, и это будет нескончаемый политический треп под разнообразные напитки домашнего приготовления.