Проход становился все шире, обломки под ногами все мельче. Ткач подумал, что скоро должен показаться танк, и сейчас же увидел его. Танк осел еще больше, врос, корма совершенно провалилась, а на задравшихся оголенных катках принялись первые нити бегунка. Да здесь вроде и травы-то другой не было. Сиреневые расположились отдохнуть. Двое зашли за танк оправиться. Старшина второй тройки, осклабившись, добыл из ранца флягу и раздвижной стакан. Старшина был несколько озабочен насчет дюжинного, но тот первый крякнул и почесал нос.

Оздоровительная прогулка, подумал Ткач, приглядываясь к причудливым очертаниям пробоины. Чушка срезала танку ствол, вбила внутрь и разломала весь лоб, вздыбила и вогнала кормой в почву. На изломе были хорошо видны слои — металл с внутренних завернулся и обгорел, как бумага, а черный армированный пластик торчал упругими лохмами. Внутри тухло поблескивало озерцо дождевой воды. Ткач погладил шершавую, в раковинках, броню.

…“Танк есть боевая машина, снабженная артиллерийским оружием и покрытая защитной броней…” — “А господин инструктор, что это у него такое спереди длинное?” — “Э, деревенщина неумытая, так это ж оно, орудие, и есть!..” Военные игры на третьем курсе. Чистенькие студентики грузятся в чистенькие автобусы; яркие палатки лагерей; чистенькое хрусткое обмундирование с кучей ненужных ремешков, петелек и шнуров; трибуны для почетны, гостей — профессуры, администрации; розово-голубое кипение туалетов жен и дочек; фиолетовый, радужный сверк оптики: “А вы помните, господин ректор, — двадцать пять лет назад…” — “Молодежи не хватает нашей целеустремленности…” — “Я был и остаюсь при своем мнении: военные игры — это рудимент! это атавизм!..” — “Батенька, батенька, молодым людям нужна небольшая встряска…”, ровное покрытие на броне (стреляли резиновыми головками, чиркнув, она бороздила след, чтобы потом могли похваляться боевыми шрамами); робот-инструктор с нарочитостью манер туповатого служаки и полной катушкой соленых анекдотов и лихой капральской брани; у танков уже поджидают штатные водители из числа техперсонала с преданной улыбкой. “Господин бакалавр, позвольте доложить, противник… задача…”; а мы еще бездипломные сосунки, нам это льстит, мы чувствуем себя возродителями и продолжателями, и эта перчинка — маленькая игра в войну, и “бизоны-десять-КА”, как в Последнюю Планетную, непонятно только, зачем так много лишних креплений, эй, ребята, нас, кажется, надули с боезапасом!.. “Экипажу не отвлекаться! Заряжай!..” — “А-а, господин генералиссимус! Ну, хорошо, посписываешь теперь у меня…”

А кто там знает, что, выработав ресурс, “бизоны” чинятся, латаются, укомплектовываются под люк боевыми выстрелами и — сюда? Кто знает, зачем, — я и то понятия не имею, просто, видно, надо же их куда-то девать, кричи о демилитаризации не кричи, а перебросить дешевле, чем на переплавку, а ведь полуфабрикат отсюда идет, и его тоже надо куда-то девать, совсем распродали полпланеты, сволочи, а что взамен — устаревшие танки, да?..

…Сиреневые на полянке допили, позвали Ткача. Если пойдем мимо кирпичных развалин, то значит к Карьеру, прикидывал он. Если на лысое, то к Пещере: А может, и не к Пещере, я, как Дрок с Фикусом там засветились, больше к Пещере и не ходил, и вообще Дальнюю сторону почти не знаю…

Дюжинный повернул к Карьеру. Начались кирпичные развалины. Под бегунком все зеленилось, но местами красное проглядывало, и можно было понять, где что.

…Мы ползли на карачках, над головой летали осколки кирпичей, и мы все оцарапались об осколки, которые были на земле. Я сказал Клешне, что пора, что самое время уже отваливать, но он все палил, дорвавшись до разрядника, а потом позади звонко лопнуло, и Клешне разбило всю башку. До сих пор вижу, как он оборачивается, и тут же в него влипает кирпич. Сизая клешня — у него вместо левой кисти от самого локтя была настоящая клешня, роговая, острая — стрижет воздух, и он валится, выпуская в божий свет свой последний выстрел… До чего же они все дураки, иногда и удивляться перестаешь, какие дураки… Вон, в прогалах между необвалившимися стенками завиднелось Лысое место. Знаменитое, я вам доложу, место. Во время Инцидента здесь Стальная рота как один легла. В самом еще начале, когда и известно не было, кто да что, да откуда. Однако Стальную приказали отправить сразу, соображение было у кого-то дельное — кабы лесовиков тут, на Пустоши, остановить, может, Город бы легче отделался. Но, как водится, покуда дельное соображение обмозговывали да согласовывали, время ушло. Спохватились, погнали и в самую середку и угодили. Приданная группа из нескольких танков расстреляла саму себя, а остальное закончили лесовики. Они даром что будто бессмысленная ползучая тварь какая — перли-то потоком, маленькие, в полроста, грязные, косматые, — а мигом оттянулись, окружили да из захваченного оружия и пожгли. Тогда Лысое на добрую треть шире стало… Да, вот там они, сердечные, и остались, и, говорят, ниже старшины в Стальной не было… Папашка тогда, зараза, бросил, как падаль, а я ж ему всех, считай, лесных одним кульком сделал. Я ведь после Клешни трое суток на Пустоши просидел, чуть не помер со страху среди них. Не без пользы, конечно, просидел, но все равно…

Пустошь кончалась. Травка-бегунок на песке не росла, и вокруг Карьера не было ничего, кроме желтой пыли, от которой хотелось кашлять и было противно в ноздрях. Сиреневые перестроились, снимая с плеч автоматы, и стали охватывать южную оконечность Карьера, ту, что была обрушена. Ткач представил себе, как со стороны Города заходит, рассредотачиваясь, еще три раза по дюжине. Может, четыре, но вряд ли Крот станет ломать стандартный рисунок — операция по пресечению, и точка. Тоже — стратеги, сколько раз так уходил на стыках… И в Стране дураки, Папашка, и тот умнее был…

Ткач пошел сзади, стараясь не отставать от дюжинного со скрипучим голосом. Но ему было скверно. Одно и то же, подумал он, бодрясь. Вот налететь по-глупому не надо бы, подумал он и стал считать про себя. На счете двадцать девять открылось дно Карьера, и он увидел Веста, сидящего спиной к плоскому камню. И остальных увидел, и бронемашину. На счете сорок увидели их.

Город. Перекресток Пятой и Шестнадцатой

Полдень

…сыпалось, сыпалось, ударяя по спине, по ногам, по шее, по рукам, которыми он пытался укрыться; один ударил так больно и тяжело, что Вест даже посмотрел — обломок чуть не с две головы, с прожилкой цемента на сколе, того самого, древнего, какой не берет и взрывная волна, крошащая тесаные каменные кирпичи… Почему они ломают крышу? Зачем? Стоят серыми глыбами, попеременно изрыгая огонь и грохот, и методично, начав с дальнего крыла, ломают балюстраду над домом, с пилонами, фигурами и финтифлюшками. Будто состязаются снайперы. Но не с такого же расстояния, право…

Как здесь любят играть в войну! Как здесь любят к месту и не к месту помянуть и Сто первую высоту, и Восьмидневный поход, и несчастных лесовиков-вокеров, выродившихся до такой степени, что у них сменился сам механизм размножения. Отторгнутые, проклятые и сжигаемые на периферийной зоне, они последней популяцией проломили-таки защиту, буквально телами закрыв самок с последними восемью дюжинами яиц-куколок, несомых на невообразимо далекие Искрящиеся поля, потому что только в том грунте вызревают окончательно яйца и появляется молодь, а матери здесь же, на Искрящихся полях дождавшись и выкормив, умирают и ложатся в почву, чтобы дать ей этот единственный и уникальный животворный компонент… У лесовиков изменились пути миграции — то ли завалило какое-то ущелье, то ли поднялся перевал, во всяком случае разведчики их вернулись с вестью, что кроме как через Занавесную долину и, следовательно, Город, на Искрящиеся дороги нет. Старейшие самцы, которые еще не разучились говорить и уцелели после двух — трех циклов (обычно каждое поколение вымирало полностью: самки на Полях, а самцы — на дороге), спешно потащились к Городку, испрашивая позволения пройти. Половину их перебили сразу. Половина из половины перемерла от потрясений и учиненных ретивой Стражей пыток на предмет выявления происков (никто не задавался вопросом — чьих). И наконец остались один или два старца, высидевшие сперва в пытошных, потом в следственном, потом на собеседовании и на последние два дня переведенные в роскошные апартаменты, где и торжественно получили охранный лист вместе с правом беспрепятственного следования на вечные времена. Лист им — или ему — был непонятен, а с севера уже катилась волна обезумевших от противоборства инстинкта и разума, разума и инстинкта…: И вошел в анналы Инцидент. Но поминают его отчего-то лишь — и только — смакуя разрушения, причиненные Городу, жертвы плюс-минус тысяча, а во всем Городе всего-то тридцать-сорок тысяч со стариками, женщинами, младенцами и безномерными. И не дают забыть, изыскивая откуда-то имена и свидетельства: и вновь и вновь повторяются.