Я прихожу усталая с работы. Все сготовила, убрала. Машенька ползает по кровати. Семейная идиллия.

Врывается Феликс. На все осторожные вопросы один ответ: — Р-р-р!!

Одно не то слово с моей стороны — взрыв.

— А, мне все надоело! Вечные придирки! Кухня!

И пошло, и пошло. Я молчу. Я-то теперь понимаю, что, значит, у него не получается картина, или не приняли рисунки в журнал, или кто-то что-то про него сказал в МОСХе. Но ведь до этого надо было дойти. А раньше я с ума сходила.

Или приходишь с дежурства. Ни рук ни ног. Сдвинуться не можешь. А Феликс веселый и довольный. Значит, хорошо работал.

— Старуха, пойдем куда-нибудь.

А куда я пойду? Устала так, что выгляжу страшнее атомной бомбы.

А Феликс целый день просидел дома. Ему, естественно, хочется сменить обстановку. Опять же упреки. Заставляешь быть домоседом. Телевизор. Никакой жизни. Мне, мол, будет хуже. И он сматывается.

Вот такие-то радости быта.

И тем не менее я его ни в чем не обвиняю.

Ему очень трудно. Я это знаю, как никто. Но чем я могу помочь?

Он фанатик. Кроме его картин, кроме живописи, для Феликса ничего не существует. На земле вспыхнет мировой пожар, а он будет переписывать десятый раз какой-нибудь портрет.

Он может на неделю запереться в мастерской. И не дай бог мне там появиться, хотя я-то знаю, что он и поесть забывает.

Вываливается он оттуда кандидатом на тот свет. Словно отсидел десять лет каторги. Но зато настроение. «Валечка, Машенька». Подлизывается. Бежит за молоком, гладит пеленки. «Ты у меня единственная!» И конечно, прощаются все обиды!

Но проходит некоторое время — и опять все сначала.

Всегда бывает хорошо, когда он приезжает из командировок. Но посидит в Москве месяц и опять звереет. И конечно, все раздражение вымещается на мне.

Я понимаю, что ему бы надо было вести другую жизнь. И хотя бы немного удачи, признания. Это ему так нужно. Но теория остается теорией. А на практике он озлобляется.

А может, и хорошо, что ему сейчас очень трудно. И если что-нибудь из него получится, — а я в него верю, — то получится настоящее.

Сейчас нам хуже. По многим причинам. Наверно, я устала. Мне надоело быть подушкой, что смягчает удары, которые он получает. В конце концов, я тоже требую внимания и в общем-то хорошего отношения. Он считает, что, если он зарабатывает деньги на семью, это снимает с него все остальные обязанности. Не выйдет. Хватит с меня, что он последнее время почти не бывает дома. Этакое таинство творчества, высшие материи, куда простым смертным, то есть мне, — вход воспрещен.

Может, у него какие-нибудь девушки? Вряд ли. Во всяком случае, раньше их у него не было. Он слишком был поглощен работой, не хватало его на другое. Возможно, я и ошибаюсь. Но черт с ними, это не главное.

Главное — это сам Феликс. У него сейчас идет трудная борьба с самим собой. Поиски своего места, поиски собственного «я».

Вот пускай разберется в себе самом — и или возвращается ко мне другим, во всяком случае человеком с установившимися взглядами и твердой линией поведения… Или? Или больше ничего не будет. Ведь я не приживалка, не иждивенка. Тоже человек самостоятельный.

Что же мне остается? Только ждать. Тут ему никто не поможет. Во всяком случае, не я.

За эти пять лет я поняла, что все происходит вопреки законам формальной логики. И поэтому спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

Глава X

СЫН

Неделю я пробыл в Дивногорске. Наверное, в двадцатый раз я приехал на большую стройку. Первое впечатление — все до ужаса знакомо. Дома для строителей и старые бараки, очереди в столовой и новый спортивный зал, пыль над котлованом, танцы в общежитиях и даже дежурная фраза: «Вы из «Огонька»? Нет? Тогда пройдите к заместителю».

Но походишь, посмотришь — нет, все-таки другое. Да и к «известным вещам» тоже не привыкнешь — когда рабочие работают по пояс голые, а над ними резвится комарье.

Все, что я увидел нового, я нарисовал. Хватит для нескольких журналов.

«Опытному» художнику это на один день работы. Но вся беда наших ребят в том, что мы не умеем халтурить. И я бы просидел еще месяц, если бы не Ира.

Я торопился в Москву. Но вернувшись в Красноярск, получил на главпочтамте ее письмо.

Я решил остаться. Но надо было придумать что-нибудь такое, что отвлекло бы меня от мысли о Москве. Путешествие? Постоянная смена впечатлений?

И я решил совместить приятное с полезным — пройти на пароходе вниз по Енисею.

Днем договорился в управлении, вечером перенес вещи на «Композитор» (так здесь называют суда, построенные в Чехословакии), утром открываю глаза — на потолке дрожит мутный солнечный зайчик.

Капитан мне выделил каюту заболевшего третьего помощника. И все бесплатно. Райская жизнь!

Я вышел на палубу. Постоял. Мелькали пейзажи. Ну, я буду последним подонком, если начну зарисовывать берега. Здесь, наверно, столько художников побывало! Все облизали. Так что стой, наслаждайся видами и дыши свежим воздухом. Кто-то говорил, что это полезно. Укрепляет.

Я зашел в ресторан. Там сидел человек в военном кителе. Перед ним стоял стакан водки и гуляш. С утра пораньше.

Больше в ресторане никого не было, поэтому буфетчица подошла ко мне довольно скоро.

— Ого! — сказал я, посмотрев карточку.

— А у нас всегда так! — ответила она.

— А на севере?

— Там еще лучше. Оттуда и снабжаемся.

— Два стакана чаю, — сказал я, — утром совсем не хочется есть.

— Перебрали? — спросила она.

— Получилось, — сказал я. Что мне еще оставалось? Объяснить свой бюджет?

Вошел мужчина. За ним вошла женщина. Мужчина сел за соседний стол, женщина, секунду подумав, села ко мне.

Мужчина, по-моему, был из тех, кто любит заводить принципиальный разговор в переполненном троллейбусе.

Женщина достала зеркало и припудрила нос. Потом взглянула на меня так, словно я должен был после этого затрепетать, рассказать кое-что о литературе и искусстве, а потом просить ее пройтись со мной по палубе.

Мужчина углублен был в чтение меню. Казалось, он его заучивал.

— Молодой человек, — сказала мне женщина голосом «не хотите ли вы со мной пройтиться», — попросите, пожалуйста, у этого субъекта карточку.

Любитель троллейбусных дебошей вдруг оживился и сказал мне очень вежливо:

— Будьте любезны, передайте карточку этой особе. Пускай успокоится.

Я встал и передал карточку.

— Обычно, в хорошем обществе, — сказала женщина, ласково глядя на меня, — женщине первой предлагают меню.

— В хорошее общество не пускают крокодилов, — сказал мужчина, подмигивая мне.

Женщина показала мне глазами на соседний столик.

— С Канатчиковой дачи. Выпустили на поруки.

— Да, молодой человек, — сказал задумчиво мужчина, — пятнадцать лет супружества с … простите, и не туда попадешь.

«Ну нет, — подумал я, — за два стакана чая я плачу собственной валютой из своего кармана. Пусть хоть пароход перевернется, но я их дождусь».

— Извините, молодой человек, существует ли здесь официантка? — спросила меня соседка.

— Молодой человек, приготовьтесь, сейчас она пошлет вас на кухню и потом попросит принести из каюты кофточку, а потом… словом, набегаетесь.

— Правда, когда двое говорят, третий не встревает, — сказала мне женщина чуть ли не с материнской нежностью.

Я заметил, что военный китель залпом осушил стакан водки и доедал гуляш с лихорадочной поспешностью.

Я чуть поклонился своей даме, встал и вышел.

В коридоре я столкнулся с буфетчицей. Она несла мне чай.

— Тут два очень милых клиента, — сказал я. — Просят вас.

Я сел на свое место. Буфетчица приняла заказ и удалилась. Один стакан я выпил довольно быстро.

— Молодой человек, вы не скажете, где мы сейчас проезжаем? — спросила у меня дама.

— Сбегайте, юноша, на палубу, посмотрите, — проревел торжествующе мужчина.

Военный китель с шумом встал, отодвинул стул и нырнул в дверь.