— Оставь! — отвечала она. — Не тянешь! Уж лучше скажи мне, кто изобрел — ты или инженер?

Спорить не приходилось. Изобрел действительно он. Об этом недавно появилась статья в «Ленинградской правде».

И все-таки без инженера… без инженера бы он, пожалуй, не справился.

Как приятна ему была ее уверенность в нем, такая прочная, что ее даже нельзя было назвать честолюбивой гордостью! Нет. Она ему попросту знала цену. К его ящику с инструментом, стоящему в углу комнаты, она относилась словно к живому существу.

— Это ты лазил в отцовский ящик?.. А кто же? Кошка, что ли?

И она, вздыхая, глядела искоса на сына, удивленная возможностью подобного святотатства.

— Вот погоди, отец придет… (Она не договаривала.)

И отец приходил, и она жаловалась ему, но ничего особенного не случалось.

Вечер… Вечер… С вечером входила в дом тишина и пела привычным стрекотаньем кузнечика, то-есть обыкновенным тиканьем обыкновенных часов, которые не были будильником. Плясал острый карандаш в пальцах старшего Яковлева. Младший Яковлев за своим маленьким столом напряженно думал о чем-то, запустив пальцы в лохматые волосы. Его лицо выражало полную сосредоточенность. Отец изредка поглядывал на сына поверх очков, не вторгаясь, однако, в эту новую жизнь, не говоря ни слова.

Сын отдавался занятиям как одержимый и ненавидел все, что его отвлекало хотя бы ненадолго: обед, чай, звук телефонного звонка, мяуканье кошки. В последний месяц он даже по воскресеньям не стал читать своих любимых книг. Подходил к полке, снимал «Приключения доисторического мальчика», вздыхал и ставил книгу на прежнее место.

Потом. Не сейчас. Весной.

У Дани была хорошая зрительная память. Он знал это и, готовясь к уроку английского, стал записывать слова на вырванном из черновой тетради, согнутом пополам листке. На одной половине листка он писал русские слова, на другой половине — то же самое по-английски. Английское слово Даня переписывал по пятнадцати раз. Выводил его печатными буквами — раз, два, три, семь, десять, пятнадцать…

Не веря себе, не смея обрадоваться, он проверял себя снова и снова, отгибая исписанный листок. Нет, все в порядке. Запомнил точно. Теперь слово встанет огненными знаками даже в ночной темноте. Он помнит. Можно было уснуть спокойно.

Почерк у Дани был отчаянный. Буквы сильно напоминали мух, в беспорядке расползающихся по липкой бумаге. Слова заканчивались нетерпеливыми закорючками. Клякс в тетради было столько, что можно было предположить, будто над ней прошел чернильный дождь.

И вот, отправившись однажды в писчебумажный магазин и помявшись несколько у прилавка, Даня потребовал тетрадь в косую линейку.

— Для братишки! — сказал он небрежно, хотя никто не спрашивал, для кого он покупает тетрадь.

— У вас опять ввели чистописание? Очень правильно, — сказал отец.

Сын молчал.

Помолчал и старший Яковлев. И вдруг он повторил спокойно и серьезно:

— Ну что ж, очень правильно, сынок.

Странное дело: взобраться на эту скользкую гору оказалось легче, чем мальчик предполагал. Но зато, взобравшись на нее, было страшно как-нибудь ненароком опять соскользнуть вниз. Страшно потерять только что завоеванное доверие окружающих.

Даня видел, как менялось что-то в отношении к нему учителей и товарищей. Сперва они удивлялись.

— Вот видите, Яковлев, когда хотите — можете, — говорили учителя.

— Данька, да ты что, с ума сошел! Смотрите, как он переписал домашнее — красным и синим подчеркнул! — говорили ребята.

Потом все привыкли. Они привыкли очень быстро.

Только к одному не могли привыкнуть учителя: к его умоляющим глазам. Глаза как будто говорили: «Меня, меня спросите! Я знаю — и не могу молчать!»

Заметив этот взгляд, учителя сдавались.

— Подождите… нет-нет, подождите, пусть скажет Яковлев.

Он отвечал почти всегда хорошо, иногда блестяще, и только несколько торопливо, словно боялся, что его остановят и не дадут ему договорить.

Отец его не хвалил. Хвалить — это значило бы не верить. Раздувая ноздри, Яковлев-старший обмакивал кончик пера в сыновнюю чернильницу и молча подписывал его табель.

Росчерк был лих.

И вот однажды отец не выдержал. Он написал под тремя пятерками:

«Благодарю вас за успехи сына».

Рано.

На следующей неделе сын принес ему тройку по математике.

Яковлев-старший расписался под тройкой все так же молча. Росчерк был так же лих. Так же тщательно и спокойно обмакивал он сыновнее перышко в «непроливающуюся» чернильницу. Он расписывался довольно долго.

Когда сын взял табель из его рук, оказалось, что под тройкой стоит та же кудрявая строка:

«Благодарю вас за успехи сына».

Яковлев-младший зажмурился от срама.

Ему легко давались предметы гуманитарные: география, история, русский устный. Но душа попрежнему и очень упорно не могла принять условности алгебры — непонятного и таинственного «а», которое было некой математической общностью. На свете есть города, деревья, есть человек, собака, есть книга, кино, Нева, есть дружба, есть школа, есть небо и ветер. Есть все, что угодно… Но где же «a», «b» и «c»? Когда человек проходит ботанику — ясно, что речь идет о строении цветка и дерева. Зоологию — что речь идет о животном. Географию — о мире и о стране. Русский — родное слово, речь, книга, рассказ, разговор, письмо. Арифметика — счет. А где же «а» и «б»?

Он ненавидел алгебру за то, что она «неправда». Невзлюбив ее, он словно ушибся на этом месте и стал ее плохо усваивать. Нет, он не хотел сдаваться. Он упорно склонялся над тетрадью и учебником, но толку от этого было мало.

И вот однажды отец не выдержал.

— Ну что там у тебя, сынок? — спросил он. — Не клеится?

— Ведь ты же этого не понимаешь, папа…

Яковлев-старший улыбнулся.

— А ну-ка, поди сюда, — сказал он, чуть прищурившись. — Посмотрим все-таки, что там такое.

Он встал и почти насильно перенес алгебраический учебник на круглый стол. Задачи, отмеченные красной точкой, показались ему пустячными. Недаром же он был одним из лучших лекальщиков города.

— В чем же дело? — сказал он удивленно.

— Дело в том… дело в том, папа, что на свете нет никаких «a» и «b».

— Погоди, что ты, собственно, под этим подразумеваешь?

— Где «а»? — уныло повторил сын. — Нет, скажи мне, где бывают на свете «a», «b», «c» и все такое?.. Ага, молчишь? Нечем крыть? — заключил он торжествуя. — Одним словом, это вроде «а» и «б» сияли на трубе. Почему ты смеешься? Ну, покажи мне какое-нибудь «a» да не в учебнике, а в жизни!

— В жизни? — переспросил отец. — Сделай одолжение. Предположим, тебе задана задача…

— Ну, предположим, — неохотно сказал сын.

— Задача простая, — безмятежно продолжал отец: — «Мать купила на рынке двадцать яблок. Пятую часть покупки она отдала тебе, а ты разделил свои яблоки поровну с товарищем. По скольку досталось каждому из вас?» Вот тебе карандаш, изобрази это на бумаге.

Даня только слегка пожал плечами.

— Не хочешь? Ну, я сам…

Отец вырвал листок из блокнота и аккуратно написал: 20: 5: 2 = 2.

— Теперь вот тебе вторая задача: «На спортивную базу прислали сорок велосипедов. Пятую часть из них решили отдать двум пионерским лагерям…» — в равных частях, я разумею. «По скольку машин пришлось на каждый лагерь?»

На этот раз он уже не предложил Дане записать решение этой нехитрой задачки, а сразу написал сам: 40: 5: 2 = 4, и, отодвинув листок, сбоку поглядел на сына.

— Скажи мне, пожалуйста, ты видишь что-нибудь общее между этими двумя задачами?

— Ясное дело, — пробурчал Даня. — Задача одна.

— Одна, говоришь? — оживился отец. — Но ведь результат разный. Да и что общего между яблоками и велосипедами? Ровнешенько ничего!

— Действие арифметическое одно, — хмуро сказал Даня.

— Точно! — с удовольствием подтвердил отец. — А теперь вот тебе третья задача. Представь себе, что лет этак через пятнадцать ты приедешь, ну скажем, в Кара-Кумы. И вдруг тебе скажут: «Товарищ Яковлев, в будущем году мы собираемся засеять разными культурами некоторое количество гектаров, отвоеванных нами у пустыни, — может, шестьсот восемьдесят, а может, семьсот тридцать два, точно еще не знаем. Но, во всяком случае, известную часть этих гектаров — скажем, пятую — мы намерены отвести под хлопок и разделить эти участки между несколькими колхозами». Можешь ты решить такую задачу?