Было уже двадцать минут восьмого.

— Я жалела тебя будить, — оправдывалась она, — ты не спал всю ночь. Я слышала, как ты ворочался и кряхтел из-за этого проклятого будильника…

В этот день, возвратившись из школы, Даня не стал готовить уроки. Бездеятельный и мрачный, он дожидался отца. И вот отец пришел. Ничего не подозревая, неторопливо снял пальто и повесил его за шкаф на специально отведенный для этого крючок.

— Папа, — не выдержав, сказал сын, не в силах дождаться, пока отец поест, — папа, я решил поговорить с тобой как с коммунистом!

Глаза отца остановились на лице мальчика, в них промелькнул какой-то веселый огонек, в то время как рот сохранял глубоко серьезное выражение.

— Слушаю, — сказал он.

— Папа, — продолжал сын, — если ты вникнешь, то мое ученье — это то же самое, что твой производственный план. (Он долго готовил это роскошное предисловие, но дальше ничего не было придумано, и он заговорил попросту.) Папа! Мне нужен будильник. Понимаешь, если я утром не повторяю, я не уверен в себе. Мне кажется, что я за ночь все уже перезабыл…

— Что ж тебе, вечера не хватает, сынок?

— Хватает, но лучше, если утром повторить на свежую голову. Только пока я опять накоплю на новый будильник…

— Можешь дней десять потерпеть? — спросил отец. — А?

— Не могу.

Отец слегка улыбнулся.

— Положись на меня, сынок, как на самый что ни на есть хороший будильник, — сказал он. — Доверишься отцу? Отец не подведет, будь спокоен. Я тебя стану будить ровно в шесть, лучше всякого будильника. Ну, а на той неделе я сам, пожалуй, займусь этим вопросом… Мать, подавай-ка супчику. Видишь ли, Даниил, будильник будильнику рознь. Будильник — штука тонкая… Мать — сольцы!

— Этот был очень хороший, — ответил Даня, с сожалением поглядывая на кукушку. — Хорошо, что птица, что дом и все такое, ты просто не понимаешь… Из-за них я один раз даже получил четыре по устному счету.

— Сынок, — сказал отец, — надо все-таки мыслить диалектически. Какая связь между устным счетом и часами?..

— А что старые — это ничего, — не слушая и глядя на часы, продолжал сын. — Как будто часы виноваты, что они старые! Никто не виноват, что старый…

— Это, положим, верно, — согласился отец, задумчиво хлебая горячий суп с клецками. — Вещица изящная. Видно, конечно, что мастер был первоклассный. Душу вложил. Я ничего не говорю.

И, встав, он снял со стены кукушкин домик. Повертел в руках, вынул из буфетного ящика вчерашнюю газету и, тщательно завернув, положил часы в свой потертый, видавший виды портфель.

— Папа, что ты собираешься с ними делать?

— Выбросить на помойку, — коротко сказал отец.

Сын поглядел в его насмешливо улыбающиеся глаза, потом на пустой гвоздик в простенке между окнами…

В этот вечер Даня занимался так поздно, что уснул над учебником, уронив на руки голову.

— Как он много стал заниматься! — сказала мать вздыхая. — До поздней ночи. Все не как у людей. И не отдохнет даже никогда. Ну вот хоть в воскресенье утром погулял бы, сходил бы на дневной сеанс в кино — так нет, опять за книжки…

— Ничего, ничего, пусть работает, — посмеиваясь, сказал отец. — Сил много, голова хорошая. Справится.

— Да, но разве это правильно — доводить себя до того, чтобы засыпать над учебниками?

— А что же? Иной раз и это не вредно, — философски ответил отец. — Ему надо наверстывать… А ну, сын! Пора и постель.

Сын проснулся. Поеживаясь и ворча, поплелся к оттоманке и начал укладываться.

Каждое воскресенье утром Даня разрешал себе снять с полки одну из книжек, ставших для него запретными на целую неделю. Нет, не то чтобы он надеялся в одиночку продвинуться вперед, но очень уж не хотелось ему забывать то, что он узнал, работая в кружке.

Робко, любовно, даже как-то виновато перелистывали пальцы знакомые страницы… Ох, как недоставало ему вечерних занятий в большой комнате с окнами на Невскую набережную, музея, Кима, Елены Серафимовны!

Отец отворачивался. Ему было жаль мальчика.

— Ну, а как это самое… с физкультурой? — спросил он однажды утром. — Гири ты уже забросил, сынок?

— Не до гирь! — мрачно ответил Даня, невольно подражая матери.

Отец достал гантели и гири из-под шкафа и, широко распахнув на мороз форточку, начал приседать и подпрыгивать, к ужасу и удивлению жены.

Сын глядел на него, сдвинув брови.

— Эх, хорошо! — кряхтел отец.

— Простудишься, Антон, — тихо сказала мать.

Он не слышал. Он бегал вокруг стола, прижав локти к бокам.

Потом, умывшись в ванне, он долго растирал грудь и шею махровым полотенцем на глазах у жены и сына. Отец фыркал, мотал головой, покрякивал. Его лицо выражало здоровое удовольствие.

На следующее утро, разбуженный ровно в шесть часов, сын заметил, что отец опять берется за гири. Яковлев-младший не выдержал. Он выскочил из-под одеяла и стал командовать:

— Папа, ну ты же не так, честное слово! Надо следить за дыханием…

Они трудились минут двадцать около открытой форточки и до того остудили комнату, что мать закуталась в платок. Прикрывши дверь (чтобы не было стыдно перед соседями), она глядела, прижавшись спиной к двери, как ее семейство бегает вокруг обеденного стола.

— Вдох-выдох! — командовал сын.

Отец подчинялся безоговорочно.

— Эх, хорошо, зарядочка… зарядочка… — покрякивал отец.

— Тебе зарядочка, — сурово отвечал сын, — а у меня весной соревнования. Я еще три раза в педелю отдельно в школе нажариваю с вожатой.

— Эх, хорошо! — не вникая в тяжелое положение своего единственного ребенка, говорил отец.

— Все хорошо, что в меру, — подводила итог мать. — А у вас — и у того и у другого — меры нет.

Отец будил сына ровнешенько в шесть часов. Прошел месяц — обошлось без будильника.

Казалось, все забыли о кукушке. Жизнь семьи шла привычным, размеренным ходом. Даня до поздней ночи просиживал над учебниками.

— Ты бы прошелся, — с сокрушением говорила мать. — Нельзя жить без воздуха.

И сын выходил на полчаса в сквер.

Через окно она видела, как они шагают взад и вперед по аллейке между подстриженных деревьев — он и его товарищ.

Тот был всегда такой аккуратный — одет чисто, ходит степенно, — а ее сын даже не успевает отчего-то застегнуть как следует пуговицы на пальто.

И все-таки как он изменился за последнее время! Что с ним случилось? А ведь случилось что-то… Она угадывала это тем чутьем, которое ее никогда не обманывало. Но что же именно? Да, он изменился. Изменился и к ней. Это было почти незаметно. Для чужих. Но она-то видела это. Растет. Понимать больше стал. Растет…

С каждым днем отец все позднее возвращался с завода. Но как бы долго ни пришлось ему задержаться, всякий раз он неизменно заставал сына за рабочим столом. Свет лампы под матовым абажуром освещал его правую щеку. Пальцы были глубоко запущены в волосы (как известно, это помогает лучше усваивать предмет).

— Здравствуй, сынку!

— Здравствуй, батько!

(Они недавно вместе читали «Тараса Бульбу».)

Вечер. Прекрасная тишина наступает в комнате с приходом вечера. Сын занимается. Отец не отстает. Они сидят в разных углах — каждый за своим столом. Сын — подле лампы с новым зеленовато-белым абажуром, отец — под старой лампой с абажуром розовым. Между его темными пальцами пляшет остро отточенный карандаш.

Дело в том, что с некоторых пор Яковлев-старший стал преподавать «новейшие методы инструментального дела» — на курсах по повышению квалификации.

Читал он раз в неделю, но к своим полутора часам готовился в высшей степени добросовестно.

— Понимаешь, мать, — говорил он шопотом жене, — инженеры инженерами, а когда доходит дело до разметки — так нет, пусть читает Яковлев… Понимаешь, мать?

— Еще бы! — отвечала она уверенно. — Где ж им еще найти такого инструментальщика!

— Не говори, не говори, мать… Вспомни-ка дело со сверлами. Без инженера я все-таки сладить не мог. Нет базы. Не тяну, мать…