Закрыв глаза, чтобы не раздумывать, Зоя протягивала ему свой кусочек сахара.

— Не смей! — увидев это однажды, крикнула ей сердитым, страшным голосом заведующая детским садом. — Это не кусок сахара — это ты жизнь отдаешь! Подумай сперва, на кого мальчишку оставишь.

И Зоя поняла, отчего умерла мама.

По тем же притихшим, пустым улицам, по тропинкам, протоптанным среди высоких сугробов, возвращались домой Зоя и сидевший на салазках Андрейка.

Их обгоняли редкие прохожие с такими же саночками. Отгороженные от дороги высокими сугробами, вдоль улиц угрюмо стояли дома — полупустые, с бельмами фанерных ставен вместо стекол, с обвалившейся штукатуркой и рухнувшей крышей.

Мимо этих домов шла девочка с салазками и осторожно тащила свою живую кладь.

Разгоралось утро. Андрюшка, зевая, складывал в планшет учебники. Этот планшет и пустую гильзу от пули, которую он постоянно таскал при себе, подарил ему Озеровский.

Андрюшка был угрюм, сердит и не смотрел в Зоину сторону.

…«Дружить, дружить не дает… Жа-а-алко, да?» — с болью вспомнила Зоя.

Пока он запихивал книги в планшет, она сложила в несколько раз лист зеленой гофрированной бумаги и, пощелкивая ножницами, стала быстро вырезать по краю зубчики.

Зоя вовсе не была охотницей до всякой бумажной и тряпочной красоты, но что поделаешь, если у тебя в шкафу малыши залили чернилами целую полку. Пятна она не любила еще больше, чем бумажные салфетки.

Ножницы щелкали яростно, даже хищно. На столе, отделяясь от будущей салфетки, скапливались на знакомой клетчатой клеенке обрезки зеленой бумаги.

Эту клеенку купили еще при маме…

Отец принес ее восьмого марта — клетчатую, голубую клеенку, с цветочком в каждой клетке.

Зоя отлично запомнила весь этот день.

Ей было тогда пять лет. Мама пришла за ней в детский сад, и она, Зоя, выбежала ей навстречу и протянула свой первый в жизни подарок. Это была корзиночка-фонарик.

Она не умела возиться с куклами. Она не шила им платья и не выпрашивала у мамы тряпочки. Ей было наплевать на тряпочки. Она любила лыжи и коньки. Поэтому она плохо умела вырезать и клеить корзиночки. Но на этот раз было восьмое марта, и клеили все, даже мальчики. Они клеили аккуратней и терпеливей Зои — у нее плохо выходило, и ей помогала руководительница.

В конце концов корзиночка получилась ничего себе: прекрасная. Зоя выбежала к маме навстречу, когда та пришла, а за дверью стояла молодая руководительница и подглядывала, как кто из матерей примет подарок.

Мама взяла корзиночку. Она, Зоя, крикнула: «Ой, ты же ее помнешь!» Мама ответила: «Нет, не помну», — и спокойно поставила корзиночку на белый шкафчик, на котором вместо номера была вишня. Между тем она отлично поняла, что это подарок. Зоя видела это по ее лицу. Мама знала, что Зоя плохо умела клеить, вырезать, шить, пришивать пуговицы и держать в руках ножницы. Она догадалась, конечно, как трудно было Зое сделать корзиночку. Поэтому мама была особенно довольна. Тогда Зоя была уверена, что ей просто очень понравилась корзиночка, плетенная из бумажных полосок, чуть кривобокая, зелененькая. Зое было всего пять лет, она еще не знала, что человек часто радуется не столько подарку, сколько тому, что кто-то захотел его одарить.

В тот день погода была хорошая, но еще не было никакой травы и зелени. Мама несла в руке зеленый фонарик, похожий на пучок травы. С пучком травы, зажатым между пальцами, вела она Зою по мокрой от солнца улице.

Они поднялись по черной лестнице — может быть, мама хотела, чтобы соседка, тетя Настя, заметила корзиночку?

И в самом деле, на кухне была тетя Настя. Зоя крикнула: «А я маме корзиночку подарила!» Но мама не подхватила ее слов, не сказала: «Вот поглядите, что мне дочка к празднику приготовила», — она просто стояла, протянув вперед руку с корзиночкой, и лицо у нее было такое гордое, счастливое.

Тетя Настя полюбовалась на корзиночку, сказала: «Подумать только!», а потом спросила: «А какая нынче погода на улице?» И мама ответила: «Капель»…

И долго, долго потом, в самые трудные минуты забот и огорчений, в те минуты, когда больше всего человек нуждается в нежности, Зоя вспоминала это слово, и ей казалось, что в звуке его есть что-то красивое и торжественное. Тогда и много времени потом Зоя не слишком хорошо понимала, что такое капель, но почему-то всякий раз, когда думала о матери, ей виделись большие капли от подтаявшего снега, щедро брызжущего с крыш, сливающиеся во что-то огромное, бегущее, дрожащее и широкое. Бежали капли, сливаясь в ручьи, а эти, в свою очередь, сливались в речки и текли в зеленеющих берегах, плескались водой-капелью.

Теперь-то она, конечно, знает, что такое капель. Капель — это когда с крыш сбегают весенние воды и звонкими каплями бьются о мостовую. Но попрежнему это слово значит для нее гораздо больше. Капель — это когда ручьи, вдруг проваливаясь сквозь землю, уходят в ее темную, теплую глубину. Капель — это когда сойдешь с порога школы, а в нос ударит весна. Капель — это влажное дерево, первая оттаявшая, дрожащая на ветру ветка. Капель — это когда человек доволен собой и счастлив и спокоен. Капель — это тепло. Капель… капель — это мама…

«Мама, я научилась держать в руках ножницы, и штопать, и шить, и пришивать пуговицы. Но я никак, никак не могу научиться терпению и твоей такой простой и тихой доброте…»

…Они шли вдвоем — Андрюшка и Зоя — мимо свежевыкрашенных, словно уже обо всем позабывших зданий, по давным-давно расчищенному двору, недавно обсаженному молоденькими деревцами. Андрюшка шагал как аршин проглотил. В левой руке он держал планшет Озеровского, правая его рука была глубоко засунута в карман. Ею Андрюшка не пользовался, поскольку у Озеровского не было правой руки.

Вот прошли переулок, улицу. Вот и дверь школы. Андрюшка толкнул ее левой рукой, и дверь скрипнула, пропуская их: школьника четвертого класса и старшую вожатую — одним словом, всю семью Феоктистовых.

Глава XII

Знаете ли вы, помните ли вы, что такое предвечерний час в городской школе?

Время второй смены. На улице зима, и рано темнеет. За окном серо. В коридорах горят электрические лампы. Тишина в коридорах. Тихо на лестницах. Внизу, в гардеробе, слышится голос гардеробщицы, но это, собственно, не голос, а эхо, отзвук голоса, который врывается в тишину лестниц.

На стенде, чуть освещенная, смутно белеет стенгазета. Едва видны на ней рисунки, сделанные вашим школьным художником, и узкие, длинные столбцы стихов. Справа и слева — большие поля, стихи похожи на столбики арифметических примеров в тетрадке.

В канцелярии пусто, потому что кончилось рабочее время. Шторы на окнах спущены, и в комнате совсем темно. Но если на ощупь пройти сквозь комнату, минуя столик с уже прикрытой машинкой, шкаф, где хранятся рулоны бумаги и новые тетрадки, вы увидите длинную, узкую щелку, в которую пробивается свет сумерек. Там дверь в кабинет директора; она почему-то закрыта неплотно. Подойдем же к двери и тихонько заглянем в щелку.

В кабинете директора лампа тоже еще не зажжена, хотя почти совсем уже темно. Директор, должно быть, забыл зажечь лампу и опустить штору, и в окошко входит тусклый свет с улицы. Если повернуть к окошку голову — увидишь, как на крышах поблескивает снег и все так сине за окном, так странно тихо. И вот садится на подоконник воробышек, этакая зимняя городская птица. Сядет, дрогнет тельцем, вскинет вверх свою птичью головку, — голоса его не слышно сквозь замазанное окно, но видно, что он чирикнул. Он чирикнет, отклонит головку набок и полетит, полетит, колыша серые с рябинкой крылышки, разрисованные, как пестрая фасоль. И долго смотрит вслед ему задумавшийся человек. Но птица исчезла кто ее знает где. Может быть, залетела за выступ дома.

Директор смотрит в окно. У его виска зажженная папироса. Дымит и дымит. Вытянутые пальцы привычно подперли висок, а кожа на виске морщится. И одни глаз становится раскосым, оттого что пальцы подперли висок.