— Да какое тут может быть веселье! — с раздражением сказал Кузнецов. — Чечетку мне, что ли, отбивать?

— Нет, ты слушай, слушай! Когда берешься за нелюбимое и непонятное — сразу такая тоска… Человек ведь и любит только то, в чем он сильный.

«Вот оно как у Саши здорово получается! — стоя в углу, восторженно думал Даня. — Не помешать бы!» И осторожно, на цыпочках, он вышел из комнаты.

Не замечая бегства Дани, Кузнецов взглянул на Сашу, но на этот раз с большим интересом. Саша почувствовал этот взгляд и понесся словно с горы:

— Так вот, через эту тоску, мне кажется, обязательно нужно продраться, через испуг, что не сможешь, ни за что не справишься. А справиться, наверно, всегда можно, только надо подойти по-своему… — Тут ему показалось, что он заговорил слишком поучительно. Саша взглянул на Кузнецова и сразу перешел на разговор о себе. — Так, между прочим, было и у меня тоже — с математикой. Но я не могу, чтобы не мочь. Когда мне не удается, я готов башку себе расшибить. Это, наверно, тоже из самолюбия. Смейся надо мной сколько хочешь, но я совсем не могу, чтоб чего-то не мочь. А зубрить, конечно, совершенно не помогает…

Кузнецов кивнул головой.

— Ну да, конечно, не помогает, — с удовлетворением повторил Саша. — Надо найти какой-то свой ключик, вот это да. И знаешь, теперь, когда я себя заставил, меня даже увлекают всякие задачки — конечно, не так, как русский и география, я и теперь, наверно, трачу на математику гораздо больше времени, чем ты.

— Я совершенно не трачу времени! — презрительно сказал Кузнецов. — Я уже, если ты хочешь знать, докатился до логарифмов. Лежу и просто читаю, как книжку. Одно время я увлекался головоломками. Но это пустяки. Не то!..

— Валюшка, а куда пропал второй мальчик? — с тревогой сказал за дверью мягкий и ровный голос. — Вы уже успели поссориться?.. Ведь к тебе, кажется, пришли два мальчика?

— Мама, ну что вы, право: «поссорился, поссорился»… С кем это я когда ссорился?

Дверь неслышно приоткрылась. На пороге, к величайшему изумлению Саши, стояла медсестра из поликлиники имени Софьи Перовской. Эта сестра (когда Саша был болен гриппом) дважды ставила ему банки.

— Здравствуйте, — сказал Саша смущенно. — А я вас помню, вы у нас были.

— Да, да, — рассеянно ответила она (конечно, разве возможно упомнить всех мальчиков, которым ставишь банки!).

Мать товарища (медсестра из поликлиники Софьи Перовской) была худощавой, немолодой. Но в ее худом лице было что-то милое, ласково-терпеливое, и можно было легко догадаться, что она вырастила много сыновей и всех вроде Вальки — охотников до голубей, футбола и домашней электрификации.

Она улыбнулась Саше усталой и доброй улыбкой.

— Заходи к Валюшке, — сказала она. — Теперь я вспомнила. Как-то на улице я встретила твою мамашу. Передавай ей привет.

— Спасибо, передам, — серьезно ответил Саша.

Мать товарища вышла из комнаты. Саша задумчиво сел к столу.

— А на чем мы остановились? — спросил он.

— На логарифмах, — ответил Кузнецов.

— Так вот, я должен тебе сказать, что, по-моему, когда делаешь не совсем свое — а у меня с геометрией, если правду сказать, и до сих пор еще нелады, — так вот, если все-таки заставишь себя и наконец почувствуешь, что удается, что ты справился, ну продрался, что ли… я не могу объяснить… это как будто бы ты… ну, я не знаю, выиграл, что ли, шахматную партию у Ботвинника… А главное, не говори себе: «Я не могу, я не могу»… И… и кроме того, если хочешь знать, без препятствий неинтересно. Я понял это еще в пятом классе. Это же, подумай сам, как в сказке с драконом. Для того чтобы убить дракона, добыть сокровища и жениться, ну там, на красавице, надо преодолеть очень много всяких препятствий. А если бы их не было, так никто бы и читать не стал…

Кузнецов неожиданно засмеялся.

— Это пожалуй! — сказал он, почесав затылок.

— Ну вот видишь!

И Саше вдруг стало весело, как будто он обыграл Ботвинника. Вот оно что значит: «открой ему эту дверь»! Молодчина Александр Львович! Уж скажет так скажет!

— И я тебе прямо заявляю, — продолжал он, широко улыбаясь: — я не могу примириться с мыслью, что чего-нибудь да не одолею…

Кузнецов чуть-чуть насмешливо, но все-таки с интересом взглянул на него, но Саша этого не заметил.

— Вот, например, когда я пришел первый раз в Музей Петра Первого, — продолжал он, — мне стало страшно так много было кругом непонятного, трудного, ну, в общем, совсем не для нас, а только для взрослых, для ученых. Но я все-таки начал ходить, и Озеровский мне помог.

— Да, Озеровский — он ничего, — сказал одобрительно Кузнецов.

И вдруг Саша, ни с того ни с сего схватив со стула какую-то книжку по математике, решительно перешел к делу.

— Вот это ты по-настоящему изучаешь, — сказал он и постучал пальцем по переплету, — а вон то просто учишь: отсюда — досюда. Вот тебе и неинтересно… Да, между прочим, ты думаешь, что тебя примут на физико-математический факультет без знания английского? Ничуть не бывало! Здесь дело не в золотой медали и не в пятерке. Тебя вообще не примут без знания какого-нибудь языка.

Кузнецов задумался.

— Александр, умеешь по правде?

— Могу.

— Ну так вот: ты пришел ко мне, как звеньевой, поговорить об успеваемости, ведь так?

— Честное слово, нет… — растерянно сказал Саша.

— Ну тогда тебя, значит, ребята прислали…

— Никто меня не присылал, — твердо и уверенно сказал Саша.

— А ну, посмотри в глаза.

Саша серьезно, чуть вытаращив глаза, посмотрел в глаза Кузнецову (он мог, не сморгнув, смотреть в глаза товарища: его решительно никто не присылал).

— Пентюх! — сказал Кузнецов и толкнул Сашу в грудь.

— Олух! — ответил Саша и поддал Кузнецову в бок.

Засмеялись и постояли опять, напряженно вглядываясь в глаза друг другу.

— Значит, сегодня и начнем? — спросил Саша.

— А чего откладывать? Сегодня так сегодня, — ответил Кузнецов.

Глава IX

Темнело. Даня стоял на невысоком песчаном берегу, облизанном ветром. Ветер, дувший с моря, смел снег с рыжеватого мерзлого песка, и там, подальше, где топорщился молодой сосняк, виднелась целая гора снега. А здесь под ногами стеклянно хрустел жесткий, холодный песок.

Даня приезжал сюда уже не первый раз. Приезжал в воскресенье днем, раздобыв в школе старую лопату; приезжал и в будни по вечерам с электрическим фонариком в кармане и с огородной тяпкой, потихоньку взятой дома из чулана.

Он исходил этот берег вдоль и поперек. Рылся под корнями старых сосен, искал у самой воды, вернее сказать — в песчаных осыпях над кромкой прибрежного льда. Ни одной находки! Ни черепка, ни камня, хоть сколько-нибудь похожего на ручное рубило. Но чем больше времени тратил он на эти бесплодные поиски, тем сильнее хотелось ему найти хоть что-нибудь.

«Это, наверно, потому, что я все больше по вечерам езжу, — думал он. — Надо будет еще хоть разок съездить утречком».

И, не дождавшись воскресенья, он решил словчиться и удрать в Сестрорецк в обыкновенный, будний день.

Еще накануне он отпросился у Александра Львовича к зубному врачу. План был намечен такой: съездить чуть свет на взморье, как следует порыться в дюнах, найти хоть какую-нибудь доисторическую мелочишку и часам к двенадцати вернуться в город. В половине первого он будет уже в поликлинике, быстренько запломбирует зуб, который у него и в самом деле иной раз побаливает по ночам, возьмет у врача записку и еще поспеет в школу на два последних урока.

Но вот уже почти стемнело, наверно пятый час, а он стоит потный, усталый, голодный — и хоть бы что-нибудь попалось ему за весь этот напрасно потерянный день! Нет, ничего!

А уроки, небось, давно кончились, да и поликлиника уже, пожалуй, закрыта. Что он скажет завтра Александру Львовичу?

С моря дул влажный сильный ветер. Он иногда взметал твердые песчинки, и они кололи Дане щеки, норовили залететь в глаза. Берег был такой пустынный, печальный. Куда ни взглянешь — ни души.