Он стал уже было снова стучаться, царапаться и даже поколачивать в дверь каблуком — равномерными ударами, похожими на бой барабана, — как дверь вдруг снова распахнулась, и на этот раз Даня увидел на ее пороге человека в галифе, подтяжках и теплой фуфайке.

Человек был тучен, высок и величествен, несмотря на свои подтяжки.

— Вы будете здешний квартуполномоченный? — спросил, вдруг совершенно оробев, Даня, заглядывая снизу в спокойное розовое лицо человека.

— Да, я квартуполномоченный. Чем прикажешь служить?

— Видите ли, — сказал Даня, слегка ободрившись под его внимательным взглядом, — наша школа, девятьсот одиннадцатая, проводит сбор цветного металла. Только я вас очень попрошу широко это пока не разглашать. Мы потом сами объявим через «Ленинские искры»… Мы… ну, в общем, наша школа… свой вклад… Пятилетка… (Он запутался.) Так, пожалуйста, я к вам, то-есть не я, а все наше звено обращается к вам, поскольку вы квартуполномоченный. Может быть, у вас есть немножко цветного металла. Мы будем очень благодарны…

— Ага… — сказал задумчиво человек в подтяжках. — Цветного металла, говоришь? Вклад, говоришь?

— Цветного, — подтвердил Даня, — вклад.

— Так, так… Ну что ж, проходи в комнату, конспиратор, сейчас прощупаем, каковы твои перспективы… Да ты заходи, заходи, не робей. Вот сюда, в эту дверь.

Опустив голову, Даня вошел в чужую комнату и остановился на пороге, ослепленный светом большой, стосвечовой лампы под двумя гофрированными веерами из желтой бумаги. За столом происходило чаепитие.

— Мамаша, угостите, — сказал человек в подтяжках. — Тут, понимаете ли, такие обстоятельства: к нам обращается звено… Пройдем, Анюта, в коридор.

Анюта, которая была пожилой женщиной (разве что чуть-чуть помоложе, чем мама Яковлева), поглядела на мальчика с мешком, потом недоумевающе взглянула на мужа, встала из-за чайного стола и, покачав головой, вышла из комнаты.

Даня молча стоял под взглядами людей, допивавших чай, не смея шелохнуться, не смея поднять глаза, не зная, куда девать руки. Стоял, ухватившись, как утопающий за соломинку, за свой угольный мешок, и старался не видеть тарелки с домашним печеньем и булками. Он был голоден теперь уже не как две, а как пятнадцать собак.

— Садись, пожалуйста, мальчик! — вдруг сказала девочка, сидевшая за чайным столом. — Ведь папа же сказал, чтобы ты сел.

— Спасибо, не хочу, — сорвавшимся басом ответил Даня. — Я не люблю сидеть.

— Нет, отчего же? Почему же не присесть? — рассудительно ответила сидевшая у чайника старушка, наверно здешняя бабушка. — Сними-ка пальто, да и садись. Что же такого? Пришел по делу, а дело, голубчик, в одну минуту не делается. Да ты не стесняйся. Отдышись и ни на кого не гляди. Вот я тебе чайку налью — попей потихоньку горяченького.

Даня неизвестно по какой причине залился густой краской:

— Спасибо, нет…

— Экой ты странный, право… Все «нет» да «нет»… Заладил! — ответила бабушка.

Девочка тихонько засмеялась.

Даня покраснел еще гуще, пот выступил у него на лбу.

Подняв ошеломленный взгляд, он встретился с голубыми глазами девочки.

Вообще говоря, он не уважал девчонок. Ну их совсем! Но эта была особенная.

Он поскорей отвел глаза и стал смотреть на свой мешок, она — на недопитый чай.

Между тем перед ним уже поставили дымящуюся чашку, подвинули к нему печенье.

— Закусывай, мальчик, — сказала старушка.

— Спасибо, я не хочу, — через силу ответил Даня.

— Бабушка, а он вообще не любит есть, — тонким голосом сказала девочка.

Услышав это, краснощекий толстяк (мальчик этак лет девяти), сидевший рядом с девочкой и старательно рисовавший розовым карандашом метро с колоннами (не иначе, как именно он сделал картинку для дверей и гофрированный абажур на лампу), опустил лицо на рисовальную тетрадь и громко фыркнул.

«Он у нас, кажется, во второй смене учится, — кровожадно подумал Даня. — Ладно, я ему покажу!..»

— Пей чай, — сказала старушка. — Да расстегни пальто наконец! Здесь жарко, выйдешь на улицу — простынешь.

Даня, беспомощно поглядев по сторонам и покорно расстегнув пальто, с отчаянием схватился за чашку.

Он пил посапывая, давясь, не смея поднять от чашки взгляд, забыв положить себе сахару.

Наконец чашка опустела. Он уже было собрался поставить ее на стол, как вдруг заметил на белой фарфоровой ручке угольные следы. Стиснув в руке пустую чашку, он так и застыл, не зная, что же теперь делать. А старушка, решив, что ему надо подлить еще чаю, сейчас же сказала примирительно:

— Вот так-то лучше будет, голубчик, по-простому. Давай-ка сюда — еще налью.

Он не знал, как ему быть и как расстаться с почерневшей от его рук чашкой. Но понял, что это неизбежно, решился и резким движением поставил ее на стол. Старуха, сейчас же подхватив чашку, стала наливать в нее чай, и неизвестно, чем бы все это кончилось и сколько Дане пришлось бы проглотить чашек горького чая, если б в это время не распахнулась дверь и человек в подтяжках не подмигнул ему с порога, сказав:

— Гайда, паренек, сюда! Можно сказать, выиграл сто тысяч по трамвайному билету. Счастливчик ты этакий!.. И всегда тебе так везет, а?

Забыв сказать старушке спасибо, мальчик ринулся в коридор, волоча за собой мешок из-под угля и сея по дороге легчайшую угольную пыль.

— Сюда, активист, подгребай, живо! — командовал человек в подтяжках, энергически похлопывая Даню по плечу.

Жалобно скрипнув «ки-ок!», открылась кухонная дверь. И неслыханное богатство предстало перед Даней. Посреди кухни возвышалась гора цветного металла. Под неярким светом висящей высоко под потолком лампочки поблескивал таинственным медным блеском дырявый таз для варки варенья, струил белые рябые лучи чайник, который был когда-то никелированным. Тут было подножие керосинки, четыре большие кастрюли, медный поднос, проволока от негодных электрических проводов, дверные ручки, печная заслонка, примус…

Засучив рукава, человек в подтяжках весело помогал растерявшемуся от радости Дане пропихивать эти богатства в мешок из-под угля. Сидя на корточках, увлеченный, словно сам был сборщиком металла, он говорил:

— Видал?.. Нет, ты скажи, видал? Ну что?.. Ну, как на твои глаза?.. Прелестная вещичка, никак не меньше четырех килограммов чистого веса… А это? Да такой керосинки днем с огнем не найдешь!..

Мешок был полон. Человек в подтяжках легко взвалил его на плечи закачавшегося Яковлева и спросил:

— Ну как, дотянешь, паренек, а?

— Дотяну! — чуть слышно ответил Даня и, грохоча своей медной кладью, двинулся к парадной двери. — Я вас благодарю от имени всего звена, — сказал Даня дрогнувшим голосом и прислонил к парадной двери рокочущий мешок, — от… от имени всего отряда, от имени всей школы девятьсот одиннадцатой, за вашу… вашу исключительную инициативу… Нет, это даже удивительно!

— Ладно… Действуй!

И человек в подтяжках, подняв руку, дружелюбно помахал ею над головой.

Дверь захлопнулась.

Все осталось там, за этой дверью: кладовка, комната с лампой под желтым гофрированным абажуром, приветливая бабушка, толстый мальчик, которого следовало бы вздуть… И девочка, не похожая на всех остальных девчонок. Сидит, небось, сейчас за столом и смеется над Даней.

Глава VII

…А интересно знать, сколько примерно веса может быть в таком мешке? Пятнадцать, двадцать килограммов?

С каждым шагом тяжесть мешка все увеличивалась. Красотища! Один заход — и сразу двадцать… нет, верных двадцать пять кило! Если помножить двадцать пять килограммов на ихнее звено, то-есть на девять человек, а девять человек на пять или на десять дней…

Кто-то больно толкнул его в бок, и, крупно шагая, Даню обогнал какой-то мальчик с мешком на плече.

Ай да ребята! Тоже бегают, не евши, по району и набивают ломом мешки.

— Эгей! — закричал Даня.