— Родители беспокоятся, — сказал я. — Она же дома не ночевала.

— Об этом ли сейчас думать, Иван Алексеевич, — упрекнул юрист. — Не ночевала, значит, задержалась у другого клиента. Вряд ли вы у нее один. Ладно, постараюсь убедить Гария Хасимовича… Три дня с удвоением ставки. Но учтите, это последняя уступка. Да и то не уверен…

— Спасибо, Михась Германович, — поблагодарил я прочувствованно.

…У моего «жигуленка» оказались проколоты оба передних колеса, а также вырвана с корнем антенна. Зато под «дворником» белела бумажка с лаконичной надписью, выведенной черным фломастером: «Поторопись, паскуда!»

Одно колесо я поменял на запаску, а второе кое-как подкачал, лишь бы дотянуть до ближайшего шиномонтажа. Пока работал, вокруг собрался народ:

Кеха Соломонов из пятого подъезда, дядя Сеня, владелец шоколадной «ауди», Михалыч — алкаш-надомник, не просыхающий последние пять лет, пропивший разум, но всегда готовый чем-нибудь подмогнуть; Фархад Фазулиевич, купивший две квартиры на третьем этаже и с помощью евроремонта превративший их в единые апартаменты, подступившие прямо к лифту; Шурик Соколкин, начинающий челнок из вечных допризывников, еще кое-кто, — всё наш дворовый автомобильный люд. Была тут также Варвара Тимофеевна, похмелившаяся с утра. Но она стояла в стороне, горестно опершись на метлу. Обсуждали, кто мог учудить такое с моей машиной. Большинство сходилось на том, что это дело рук Славика Тимонина с его компанией, малолетки поганые! Днем они шныряют по городу, рубят бабки, а по ночам бесятся во дворе в беседке — там у них и стол, и два лежака на случай, если кто захочет отдохнуть с барышней. К машинам Славкина шушера уже не раз подбиралась, тырила магнитолы, снимала колеса, просто так, от скуки уродовала кузова. Наши водилы давно строили планы, как половчее шугануть кодлу, облюбовавшую двор, но это было опасно. Малолетки могли помститься. Все они были озверелые, накуренные, полудикие и человеческие слова понимали с трудом. Жаловались родителям малолеток, которые все жили в нашем доме, но те лишь беспомощно разводили руками. Понятно, что и сами побаивались своих детишек. Фархад Фазулиевич, как типичный новый русский, хотя родом из Баку, один раз в сердцах (на свекольном «мерсе» расколотили передние фары) предложил устроить хулиганам нормальную зачистку, но общество его не поддержало. Возможно, в душе кое-кто с ним согласился, но вслух никто одобрения не высказал. Все же радикальная зачистка — это крайняя мера. Дети, хоть и осатаневшие. Жалко убивать. Видно, и на московских просторах не до конца искоренен христианский дух.

Как раз Фархад Фазулиевич выдал оригинальную версию, предположил, что мои колеса проткнули по ошибке, целились на «бьюик» его зятя, который стоял впритык к «шестерке», но в темноте перепутали. Шурик Соколкин возразил:

— У вас мания преследования, Фархад. Как можно перепутать «бьюик» с «Жигулями»?

Богач посмотрел на него, как на пустое место.

— Тогда скажи, сынок, кто мог позариться на старую развалину? Иван, у тебя есть враги?

— Откуда, — отозвался я, согнувшись над домкратом. — У меня и друзей-то нету.

Когда я уже намерился отъехать, Варвара Тимофеевна издалека, знаками поманила к себе. Я подошел. Собрался отстегнуть десятку, но оказалось, дело в другом.

— Я ведь их видала, Вань. Этих, которые тебе… Не наши это…

— А какие же?

— Подъехали двое на такой белой, большой… Уж засветло, в шестом часу. Один вылез и сразу к твоей машине — нырь. Над колесом нагнулся, над другим. Чего-то там подергал. Я, конечно, подскочила, чую, нехорошо делают… «Ты чего же, ирод, безобразничаешь, — говорю ему. — Твоя она, что ли?» Такой лопоухий, блондинистый, но не мальчик, нет. Лет, поди, тридцати. Так глянул, я обомлела. Слышь, Вань, я не трусиха, всяких повидала. Он лыбится, а глаза будто два жала. «Не шуми, бабка, — говорит так мирно. — Суббота нынче, не буди людей». Я, конечно, пригрозила: «А вот, — говорю, — сейчас в свисток дуну!» Он знаешь чего сказал, Вань? Некультурная ты, бабка, да уж ладно, живи. Засмеялся, будто заквакал, сел в свою машину — и укатили они. Чего делать, Вань? Может, тебе к участковому сходить? К майору? Он человек хороший, хотя и купленный.

— Схожу попозже.

— Я хотела номер запомнить, да куда там. Зрения вовсе не стало… Вань, они тебя чего, убить собираются? Из-за этой девицы твоей?

— С чего ты взяла?

Одарила пьяной, иронической улыбкой.

— Я упреждала, Вань. Потянулся на огонек, обожжешься. Не нам с ими знакомство водить. Обратись к майору, говорю тебе. Он со всеми перевязан, замолвит словечко, где надо. Уж лучше ему денежек сунуть, чем жизни лишиться. Больше-то обратиться не к кому.

— Сама не знаешь, что несешь, — разозлился я.

Вернулся к машине, попрощался с водилами и уехал. Фактически на трех колесах.

…Герасим Юрьевич лежал в отдельной палате — крохотная комнатенка, где едва помещались кровать, стул и тумбочка, — и действительно выглядел здоровее прежнего, разве что обездвижел. Сестра меня пустила под честное слово, до появления врача, который отлучился на другой этаж.

Увидя меня, Герасим Юрьевич блеснул глазами, но не пошевелился. Голова высоко покоилась на подушке, туловище замотано бинтами, как в кокон. Я присел на стул, положил руку на горячее плечо:

— Прости, Гера!

— Не за что. Сам подставился, — когда заговорил, стало понятно, что хотя выглядит здоровым, но слова даются ему с натугой.

— Больно, да?

— Резанули глубоко… Наркоз отходит, жжет огнем. Водки не догадался принести?

— Да сейчас сбегаю.

Я поднялся было, но он сердито повел бровями:

— Погоди, не суетись… Доложи, как там? Они ведь не унялись, так?

Поставил в затруднительное положение. Разумеется, я пришел к нему за помощью, больше просто не к кому обратиться, но, увидя его, немощного, спеленутого в кокон, превозмогающего боль… Было что-то бесконечно унизительное в том, что я, временно уцелевший, перекладываю свою ношу на плечи прикованного к постели человека. Вдобавок ему грудь прострелили по моей вине. Из-за моей запоздалой кобелячьей прыти.

Он догадался, о чем я думаю.

— Не кори себя, Ваня. Без меня тебе все равно не справиться. Жизнь такая. Сегодня я тебе помогу, завтра — ты мне. Нам ли считаться.

— Ага, — скривился я. — Я тебе уже помог, уложил в койку.

— Не надо, Вань. Я с этой нечистью каждый день воюю. Кликни-ка сестру. Глаша ее зовут.

Я сходил за медсестрой — приятная, спокойная женщина лет сорока. Герасим выпросил у нее укол. Именно выпросил:

— Глашенька, родная, сделай укольчик, мочи нет терпеть.

Та попробовала отнекиваться, сказала, что врач велел только на ночь, но тут Герасим Юрьевич глянул на нее так, как смотрел на Щуку в «Куколке» — с тусклым, ледяным свечением в глазах.

— Врачу ничего не скажем, — пообещал доверительно. — У меня, Глаша, судьбоносный разговор с родичем, а боль отвлекает, сосредоточиться не дает. Ступай, Глаша, ступай за лекарством поскорее.

Повинуясь гипнотическому взгляду, медсестра уплыла из палаты, быстро вернулась с наполненным шприцем и молча вкатила ему пару кубиков в локтевую вену.

— Только не выдавайте, раз обещали, — повернулась ко мне: — У нас ведь теперь каждая таблетка на учете…

— Прикури сигаретку, — усмехнулся полковник, когда сестра ушла. — Сейчас лекарство подействует.

Три раза жадно затянулся из моих рук и прикрыл глаза, словно задремал. Я открыл фортку, выбросил сигарету. Со двора не доносилось ни звука, лишь в отдалении, как речной прибой, дышал Ленинский проспект.

— Все, — окликнул Герасим Юрьевич. — Я в порядке. Слушаю тебя. Давай конкретно.

Я рассказал все от начала до конца, напирая почему-то не на двести тысяч, которые задолжал, а на то, что Оленька пропала. Уложился минут в пять. Ожидал какой угодно реакции, но не той, какая последовала. Герасим Юрьевич прикрыл глаза и блаженно засопел. Показалось, уснул. Лицо спокойное, словно коричневый слепок. Я беспомощно озирался. Чувствовал, как время утекает сквозь пальцы серебряными слитками, приближая меня к неминучей развязке.