Державин последовал за Капнистом, но не стал вживаться в образ римского пиита. Отбросив скромность (уж не знаю, ложную или какую), он написал о себе лично. От первого лица!

Рисунок Оленина, иллюстрировавшего «Памятник», «представляет поэта, взирающего с благоговением на божественное сияние». Что же давало поэту повод для гордости? Державин указал не на абстрактные заслуги, он вспомнил о двух главных своих одах:

И благодарность «народов неисчётных» Державин напророчил себе задолго до Пушкина.

Чернышевский пояснит: «В своей поэзии что ценил он? Служение на пользу общую. То же думал и Пушкин. Любопытно в этом отношении сравнить, как они видоизменяют существенную мысль Горациевой оды „Памятник“, выставляя свои права на бессмертие. Гораций говорит: „я считаю себя достойным славы за то, что хорошо писал стихи“; Державин заменяет это другим: „я считаю себя достойным славы за то, что говорил правду и народу и царям“; Пушкин — „за то, что я благодетельно действовал на общество и защищал страдальцев“».

Современники не сомневались, что Пушкин в «Памятнике» следовал не столько Горацию, сколько Державину. Не только число строк и строф у них совпадает, Пушкин явно соглашался с основной идеей Державина, но подчеркнул и собственное отличие от программы действительного тайного советника и министра… Державин воспевал императрицу — и считает это залогом собственного бессмертия:

Пушкин о монархах не упоминает, для него важнее «милость к падшим». Существенная разница! И всё-таки традиция «русского „Памятника“» идёт не от Ломоносова, не от Капниста, а от Державина.

Сразу после смерти Державина, 24 сентября 1816 года, на чрезвычайном публичном собрании Казанского общества любителей отечественной словесности профессор Яковкин в порыве траурного красноречия высказал пожелание создать памятник поэту в его родном городе. Но сбор средств начался только в 1830-е годы. После долгих споров утвердили проект скульптора Гальберга и архитектора Тона — скульптор изобразил Державина в римской тоге, но черты лица перенёс с известных портретов поэта. «В 1843-м в Казань прибыла баржа с каменными деталями памятника. Приказчик судна обратился к прохожим с такой речью: „Народ прославленный! Вот приехала Держава и перевезти её надо, а как это сделать, если ты не поможешь? Народ православный! Помоги перевезти Державу!“». На салазках тяжёлые глыбы перевезли к университету. А открыли памятник 23 августа 1847 года. Такой монумент в тогдашней Казани воспринимался как чудо. Да и верно — первый в России публичный, не могильный памятник поэту! Через 20 лет казанцы порешили перенести достопримечательность от университета на главную площадь города. Журналисты откликнулись на это затратное мероприятие возмущёнными фельетонами. А горожане, если верить графу Салиасу, говаривали примерно так: «Это монамент генералу Державину. Он… при нашествии французов… Наполеона побил шибко».

А в 1930 году, в раже пролетарского гнева, памятник не пощадили. «Советское правительство низложило Державина с литературного трона и швырнуло последнего дворянина Казани с пьедестала на мостовую. Первым борцом за пролетарскую Казань был Емельян Пугачёв. На месте памятника Державину нужно поставить памятник Пугачёву, первому борцу за пролетарскую Казань», — ликовала «Красная Татария». Неистовые ревнители мировой революции давали последний бой патриотически настроенным коммунистам-реалистам… В 2003 году памятник восстановили — и слава богу.

В пору руководства Коммерц-коллегией Державин совсем утратил расположение государыни. Правдолюбие его поднадоело, а новых забавных и лестных од почти не было. Не мог Гаврила Романович «воспламенить своего духа, чтоб поддерживать свой высокий прежний идеал, когда вблизи увидел подлинник человеческий с великими слабостями». Оставалось повторять удавшиеся ему жалобные стихи — невежливые по отношению к высочайшим заказчикам:

Его уже не допускали к императрице! А генерал-прокурор Самойлов, торжествуя, «объявил ему, что ея величеству угодно, дабы он не занимался и не отправлял должности коммерц-коллегии президента, а считался бы оным так, ни во что не мешаясь». Разъярённый Державин написал прошение об отставке в таких выражениях, что Храповицкий побоялся зачитать его государыне. В тот же день Державин написал Платону Зубову одно из самых неистовых своих писем…

«Зная моё вспыльчивое сложение, хотят, я думаю, вывесть меня совсем из пристойности… я не запустил нигде рук ни в частный карман, ни в казённый. Не зальют мне глотки ни вином, не закормят фруктами, не задарят драгоценностями и никакими алтынами не купят моей верности монархине… Что делать? Ежели я выдался урод такой, дурак, который, ни на что не смотря, жертвовал жизнью, временем, здоровьем, имуществом службе и… государыне… Пусть меня уволят в уединении оплакивать мою глупость и ту суетную мечту, что будто какого-либо государя слово твердо…» — так писал президент Коммерц-коллегии. Почти крамольные мысли! В постскриптуме Державин извинялся, что посылает черновик письма, «ибо я никому не могу поверить сего письма переписывать, а сам перебеливать за расстройкою не могу, сколько ни принимался». Он отдавал себе отчёт, что это бунт!

Горячность Державина была всем известна, не раз (не без доли кокетства) воспета им самим. Но никто не даст ответа, насколько бесхитростен был поэт, когда отпускал вожжи. Никогда нельзя забывать, что Державин — опытный картёжник, что он разработал собственную систему игры, основанную на психологическом давлении… Он научился рисковать — но рисковать умеренно, хитро. Вот и в дерзостях Державина можно разглядеть тонкий замысел: игрок иногда позволял себе дать волю ярости и демонстрировал эти проявления сильным мира сего. Он знал, что под таким натиском всесильные вельможи иногда пасуют. Строптивого, но верного слугу Отечества выгоднее держать рядом, чем превращать его в серьёзного врага. А врагов у императрицы хватало. Разве можно забыть о придворной партии Павла Петровича — гатчинского затворника? Да, Панины низвергнуты, но угли гатчинские тлеют — придёт время, могут и вспыхнуть. Гатчина всегда представляла для великой императрицы потенциальную опасность. А Державин считался другом «русского Гамлета». Гаврила Романович предусмотрительно сохранял почтительные отношения с вечным наследником престола.

Ходасевич, пожалуй, преувеличивает силу разочарования певца Фелицы в своей героине. Скорее — после тяжких обид случались временные приступы ярости. Державин привык к падениям и взлётам, но после первого серьёзного успеха уже не считал себя неудачником — по-видимому, даже в глубине души. Он всегда помнил, что ещё недавно был нищим солдатом, которому оставалось скромно доживать свой век в казанской безвестности. А тут — пришли чины и ордена, выправилось финансовое положение, он стал собеседником государыни. Наконец, имя его было известно каждому просвещённому человеку в России. Так, что не вырубишь топором! Поэтому царскую немилость Державин воспринимал с горечью, подчас — взрывался, но в отчаяние не впадал. Разве автора оды «Бог» можно смутить переменой придворного ветра? Борьба с собственной гордыней для Державина была важнее карьеры. Если он и увлекался борьбой партий, то всегда осознавал греховность этой суеты. Греховность неизбежную.