Пожарского: образ совершенного героя, любителя отечества; великодушен, терпелив, бескорыстен, милосерд, щедр, скромен, богочтителен.
Трубецкого: властолюбив, хитр, корыстолюбив, завистлив и горд.
Минина: пристрастный любитель отечества, простосерд, горяч, мечтателен, жертвующий всё отечеству.
Заруцкого: злодей, коварен, подл, корыстолюбив, трус.
Струся: надмен, твёрд, жесток, неумолим.
Клеонисы: добродетельна, великодушна, нежна, послушлива и постоянна.
Малые осколки остались от того замысла, немногое излилось на бумагу:
Благородный жанр эпической поэмы Державину не давался. Как будто повествовательный стиль отбивал у него ощущение полёта. Ломоносову тоже не удалось завершить «Петра Великого», но всё-таки он создал две песни, заставившие любителей поэзии пуститься в споры. А Державин сложил оружие: его подхватил и понёс за собой ураган служебных забот. Правда, во дни отставки он написал (на этот раз — от и до) «героическое представление» «Пожарский, или Освобождение Москвы», так и не увидевшее профессиональной сцены. Но в этом произведении любви к герою гораздо больше, чем литературного или театрального изящества. В монологах Пожарского есть строки, которые могли бы украсить поэму, но в контексте трагедии они выглядят выспренно, фальшиво:
Зато двустишие «На гроб князя Пожарского» получилось на славу — ни одного лишнего слова:
Выбить бы эти строки на могиле князя!
А ведь у последнего пристанища князя Пожарского (в Суздале, в Спасо-Евфимиевом монастыре) сложилась непростая судьба. Во времена Державина гробница Пожарского пребывала в запустении: могильные камни пошли на укрепление монастырских стен. Только при Николае I с миру по нитке начнут собирать деньги на склеп и часовню над ним. А потом, в 1932 году, неистовые ревнители пролетарской классовой чистоты дадут последний бой царизму: разнесут мавзолей Пожарского. Последний бой — потому что во второй половине 1930-х князь окажется в пантеоне всенародных героев. Но только в 1950-е годы в Суздале появится первый памятник спасителю Отечества. Увы, «сей прах» попирали неоднократно. Державин снова не просто славословил, но кольнул в нерв…
Но не только великое прошлое вдохновляло Державина: новых Пожарских он разглядел и в современниках.
КТО БЫЛ СУВОРОВ?
Со времён пугачёвской войны Суворов запомнил энергичного великовозрастного поручика, остроумного, незакостеневшего. Первые суворовские стихи Державина оказались пробными, разведывательными. На подступах к суворовскому образу Державин понял, что чудачества полководца — это больше, чем эксцентрика.
После «Фелицы» о Державине заговорило всё благородное общество. Суворов увлекался поэзией и сразу узнал в знаменитом стихотворце своего боевого соратника. Державин стал значительной фигурой, его стихи влияли на идеологический климат в стране. Суворова уже прославляли в стихах Ермил Костров и Дмитрий Хвостов. Но первому Суворов оказывал меценатскую поддержку, а второй слыл беспомощным стихотворцем, к тому же был родственником и близким другом Суворова. А Державин как будто гнушался им…
В Финляндии, чувствуя себя в незаслуженной опале, Суворов с горечью складывал строки, пародировавшие Державина и ставшие эпиграммой на Потёмкина: «Одной рукой он в шахматы играет, другой рукою он народы покоряет. Одной ногой разит он друга и врага, другою топчет он вселенны берега». Но о послеизмаильской размолвке Суворова с Державиным мы уже вспоминали.
Поход 1794 года создал Суворову репутацию первого ястреба империи. Его имя наводило ужас не только на соседей, но и на далёких британцев, которым есть дело до всего на свете. Создатели польского антироссийского мифа демонизировали Суворова. Разнообразные жестокие выходки русских, австрийских, прусских генералов, орудовавших в Польше в XVIII–XIX веках, молва приписала самому известному полководцу — Суворову. Забыты были реалии похода. Забыто, что Суворов строго наказывал за мародёрство. Забыто, что в Праге — предместье Варшавы — в пылу боя Суворов приказал уничтожить мост через Вислу, чтобы предотвратить погром в польской столице. С величайшим почтением он общался со Станиславом Августом — королём, который потерял Польшу. На Западе, конечно, говорили о беспрецедентно кровавом штурме пражских укреплений. В Европе уже тогда действовало золотое правило: что позволено Британии (Франции, Пруссии и т. д.), то не позволено России. А Суворов после переговоров с королём отпустил на все четыре стороны пленных.
Каких-нибудь 120 лет назад Московская Русь сражалась с Польшей на равных, и непонятно было, какое славянское государство станет гегемоном Восточной Европы. Польша ничем не уступала Руси, а во многом и превосходила её. Но… поляки заигрались в шляхетскую демократию, заплутали в трёх соснах политических дискуссий и ослабли. Демократия — это чертовски подходящий курс, если вы поставили задачу загубить дело. Польша сама себя сварила, полила соусом и украсила веткой укропа. Соседние государства просто не могли не съесть это блюдо. «Слабых бьют… за слабость» — примерно так говорил Сталин перед Второй мировой войной.
Россия принялась активно вмешиваться в польские дела, защищая «диссидентов» — православное меньшинство Речи Посполитой. Превратила Польшу в зависимое государство — и, конечно, нажила себе врагов в патриотически настроенной шляхте.
Польская кампания 1794 года стала самым громким триумфом Суворова. Европейские добры молодцы с ужасом пересказывали друг дружке были и небылицы о штурме Праги, о вступлении в Варшаву, о пленении Костюшко.
«Очень трудно исполнять свой долг; меня считали за варвара, при штурме Праги убито было 7000 человек. Европа говорит, что я чудовище; я сам читал это в печати, но я хотел бы поговорить об этом с людьми и узнать от них: не лучше ли кончить войну гибелью 7000 человек, чем тянуть дело и погубить 100 тысяч? Столько людей, которые гораздо умнее меня; очень бы желал, чтобы кто-нибудь потрудился объяснить мне это!» — втолковывал Суворов. Сработал всегдашний тактический принцип русского полководца: единовременное кровопролитие лучше продолжительного, даже если оно кажется на первый взгляд излишним. Что же касается вражеской пропаганды — с ней Суворов умел разбираться, как повар с картошкой. Когда в Швейцарском походе Суворову покажут пасквиль с карикатурой на русского фельдмаршала — он прикажет размножить эту бумажку, чтобы каждый мог прочитать и убедиться в подлости хулителей. Убеждённый монархист, Суворов питал особый пиетет к королям — даже таким горемычным, как Станислав Август. И король остался доволен эксцентричным полководцем: тот как рыба в воде чувствовал себя среди ужасов войны, но к королевскому ореолу отнёсся с восторгом, от которого их поблекшее величество успел поотвыкнуть.